Савва Дангулов - Дипломаты

— Владимир Ильич работал? — спросил Петр.

— Три дня и почти три ночи ждал вас, готовил пакет, — сказала она. — Даже окон не закрывал: на море был шторм, гром горы рушил, и ливень был такой, что ручей подступил к самому окну, а он головы не поднял. Хозяйка испугалась, думала, что его сожгло, влетела в дом, осенила крестом, но, по-моему, он ее не заметил. А когда кончил, свалился и проспал часов пятнадцать.

— А я думал, он другой, — сказал Петр, — встает в семь, делает гимнастику, читает газету, пьет утренний кофе, идет в библиотеку, после обеда променад у моря.

Она улыбнулась.

— Не столько у моря, сколько в море! Прошлый раз рыбаки уже лодку в воду столкнули — уплыл к горизонту. Выплыл белее скал меловых, счастлив. — Она помолчала. — Разумеется, в его правилах и гимнастика, и утренний кофе, и променад, но если говорить о характере…

— Натиск? — спросил Петр.

— Да, пожалуй, натиск, — указала она взглядом на соседнюю комнату. — Именно натиск, когда день смыкается с ночью и есть только цель, к которой надо пробиться.

А потом Надежда Константиновна отодвинула шторку, и они увидели песчаный откос и дальше высокий берег, утесом вторгшийся в море. Владимир Ильич должен был прийти оттуда, а с ним сын таможенного сторожа — они рыбачили вместе. Петр видел, как светловолосая женщина, совсем северянка, заждавшаяся сына, стала поодаль и, подняв ладонь, пыталась отстранить солнце. Она стояла босая, подоткнув повыше юбку, точно так, как делают это женщины на Кубани, когда моют под, и Петр видел, что бронзовые ноги были нежно-смуглыми, почти белыми повыше икр.

— Андре! — крикнула женщина и развела руки, защищаясь от солнца, точно оно сдвинулось на небе. — Андре!.. Андре-е-е!

Но было тихо, только слышалось, как далеко-далеко, будто удары маятника, морская волна стучит о берег.

— Андре! — крикнула женщина без надежды, что ее услышат на берегу. — Андре, — повторила она уже себе.

Надежда Константиновна улыбнулась.

— Володя, — произнесла Надежда Константиновна, будто речь шла всего лишь о сверстнике мальчика, которого звала хозяйка. — Володя, — повторила она и опять улыбнулась снисходительно-радостно.

А потом далеко в стороне, на откосе, показался Владимир Ильич и, поотстав от него, сын хозяйки. Ленин что-то рассказывал спутнику, очень смешно жестикулируя удилищем и ведерком с рыбой. А мальчик старался идти с Лениным в ногу, нарочито увеличивая шаг, и когда это не удавалось, переходил на быстрый шаг и, перегнав Ленина, некоторое время шел спиной вперед.

— Владимир Ильич, — сказал Петр, глядя в окно.

— Володя, — отозвалась Надежда Константиновна.

Он вошел в дом шумно-хлопотливый, веселый и, поставив ведерко с рыбой на табурет, спросил:

— Нет, скажите, вы в морской рыбе смыслите? Вот эта, с бакенбардами, как у Макдакова, что это за рыба? А вот та, с усищами, как у графа Фредерикса? Сколько позы и достоинства! А эта, с полубаками? Горемыкин, и только! Не ведерко, а кладезь мудрости! Надя, взгляни… — Он вдруг обернулся к Петру, сказал серьезно: — А я и представлял вас таким могучим. Нет, нет, не смейтесь, я говорю дело: настоящему бойцу кулаки не обуза.

Он стоял перед Петром воинственно-настороженный, крепко сбитый, подобранный, весь точно на тугих пружинах.

А Петр думал: «Если дойдет до рукопашной, хорошо иметь его рядом».

Потом они сидели с Владимиром Ильичем на краю сада, смотрели на вечернее море и пили чай. Море было спокойно-дымным. Оно было близко, но не давало свежести. И все-таки было приятно чувствовать море подле, большое, торжественно-сильное.

— А я давно о вас наслышан, — говорил Владимир Ильич, глядя на Петра. — Знаю: есть в партии такой человек… Нет, не скороход и не хозяин новостей, а гонец, скажу даже, гонец революции. Шагнул — прошел державу, еще раз шагнул — хребет остался позади, еще шаг — море. И ничто не может встать на пути. Есть, говорят, в партии такой человек.

Петр потер ладонью щеку.

— Не один, Владимир Ильич.

— Я говорю об одном, — сказал он.

Прошла светловолосая женщина. Она увидела Петра и поклонилась: вскинув голову и смешно закрыв глаза, сдула с глаз прядь выгоревших волос, в обеих руках у нее были корзины, она шла в сад. Петр слышал, как в саду зашумела листва. Он поднял глаза и увидел женщину. Ветви ласково обтекали руки женщины, и легкий стук падающих плодов сопровождал каждое движение. Эти звуки были почти музыкальны, в них и стремительность, и ловкость, и ликующая полнота жизни. А потом женщина вновь прошла мимо и так несла округлые плечи, будто красота и молодость были властны над землей и морем. И Петр вдруг поймал себя на мысли, что смотрит на каменистую тропку, теперь уже пустую, по которой прошла женщина. Петр оглянулся и увидел, что Ленин тоже смотрит на тропу и в глазах, чуть-чуть весело-иронических, и светлое раздумье и радость. И Петр подумал: наверно, и он видел, как женщина прошла в сад и отвела русую прядь, упавшую на глаза, с какой жадной охотой работала, как возвращалась из сада, запрокинув голову, гордясь строптивой прелестью своей. Он все видел, и это хранили сейчас его глаза.

А потом втроем они пошли на станцию. Солнце уже село, но дорога вдоль моря была видна из конца в конец, и там, где она взбиралась на холм, выгибая спину, и там, где стлалась долиной. Когда кончился подъем и они взошли на гору, Ленин вдруг вытянул руку.

— Видите? Выше, выше… рядом с облаком! Смотрите на мою руку — голуби! Ах, какие птицы! Это голуби соседа, он пустил их еще вчера вечером. Представляете, всю ночь где-то там, между землей и звездами! — Он стоял посреди дороги, счастливый тем, что способен ощущать значимость этой минуты. — Нет, только представьте, — еще долго не мог успокоиться он, — какая птица! Голубя увозят за море, там он не был отродясь, и он летит кратчайшим путем к дому. Что-то происходит в маленьком мозгу непознанное, какой-то гениальный фокус природы.

Петр молчал. Он узнал об этом человеке нечто такое, чего не знал прежде.

А потом стояли на платформе, как всегда, казалось, что через минуту поезд тронется и не будет сказано многое из того, что следовало сказать. Петр молчал и смотрел из окна, улыбаясь. Нет, в облике Ленина не было ни торжественного, ни тем более величественного. Перед окном стоял человек в пыльных башмаках (они долго шли по этой дороге вдоль моря), с ивовой палкой в руках. Его шляпа была чуть-чуть сдвинута, а лицо раскраснелось от неумолимого здешнего солнца. И Надежда Константиновна рядом; в полотняном платье и белой панаме. Они молчали, однако Петру казалось, что и в молчании, как теперь, они ему необходимы. А потом они подняли руки, все так же улыбаясь, и платформа вдруг сдвинулась с места и побежала назад.