Савва Дангулов - Дипломаты

Стучка сунул записную книжку в карман — она так и не дала прохлады.

— А я все занят своим экспериментом, — сказал он Петру. — Нет, нет, вы недооцениваете мою мысль: это очень важно! Переадресуйте все, что здесь было сказано, России, трудовой России: за кем она пойдет?

— Крестьянскую армию надо было демобилизовать, — воинственно произнес Ломов, особо подчеркнув слово «надо». — Завтра же следует призвать всех под революционные знамена! Если теперь сдаваться, то к чему тогда огород городить! — Он смотрел на Ленина, к нему, только к нему он обращался. — Надо с максимальной энергией развивать нашу тактику развязывания революции.

Поднялся Зиновьев и, дойдя до кафельной печи, протянул к ней руки: видно, из печи не ушло тепло.

— Единственная военная сила, с которой мы должны считаться, это германская армия, — проговорил он, не отнимая рук от печи. — Нужно сегодня же послать телеграмму немцам. Нужно знать, чего они требуют. — Зиновьев повернулся и приник к теплой стене спиной.

Петр взглянул на часы: Кокорев должен быть уже в Смольном. Не хотелось уходить. Минута была критической. Как разовьются события? Чья точка зрения победит? Мысль Бухарина была эффектной: революционная армия, атакующая бастионы старого мира! Что может быть более воодушевляющим и красивым? Троцкий словом не обмолвился о своей формуле «Ни войны, ни мира», однако говорил он именно о ней. Запросить Берлин и Вену, а пока выждать — это и есть «ни войны, ни мира». Все, кто опасался решительных действий, хотели уйти под сень формулы Троцкого. Наконец, перспектива, к которой звал Ленин, казалась Петру хоть и трагически нелегкой, но ясной. Спасти революцию! Кстати, где-то здесь ответ и на вопросы беспокойного Стучки: за кем пойдет народ, за кем последует Россия? Быть может, на этом прения не закончатся, но смысл их уже ясен. Все, что было произнесено, в сущности сводилось к одному: предлагать мир немцам или нет? Ответ на этот вопрос даст голосование. Когда оно будет? Не раньше, чем через час.

Петр зашагал по коридору. Кокорев шел навстречу.

— У вас есть пять минут, Петр Дорофеевич? — Шинель еще дышала морозом и дымом: видно, в автомобиле, в котором он примчался сюда, было накурено.

— Да, несомненно.

Кокорев остановился, пропуская идущих позади девушек-телеграфисток, и этим показывал Петру, что его ждет доверительный разговор.

— Если перспектива вашей поездки к немцам реальна, я хочу быть с вами.

Кокорев ушел — почему он был сегодня менее многословен, чем обычно? Он просил Петра или сообщал ему о факте, который свершился? Не второе ли? Значит. Белодед едет к немцам не один. Но почему это тревожит Петра? При всех обстоятельствах вдвоем легче, тем более, когда рядом такой добрый малый, как Кокорев.

Петр поспешил в кабинет Ленина и едва не столкнулся в коридоре со Стучкой.

— Можете не идти, — промолвил Стучка. — Большинство за Лениным, — и добавил, помедлив: — А вы так и не ответили на тот мой вопрос.

— Отвечу, — сказал Петр, улыбнувшись. — Отвечу, — произнес он и зашагал прочь.

Петр решил дождаться матери, но свалили сон и тепло. Невысокая софа, укрытая цветистым кавказским ковром, стояла у самой печи. Петр привалился к теплой стене и уснул. Сквозь сон слышал, как где-то рядом скрипела сапожищами и сумрачно гудела мать: «Господи, в каком краю носило его… какими ветрами погоняло?» И еще: «Околеем… околеем…» И вдруг совсем явственно, точно и не спал: «Нет, барышня, нам Белодеда Петра Дорофеевича». Петр открыл глаза, открыл нелегко. В дверях — Кокорев в желтой коже, рядом — Лелька, но какая-то необычная, в кисейном платьице с открытыми рукавами, действительно барышня.

— Простите, Петр Дорофеевич, — Кокорев, как всегда, официален. — Прислали за вами. Нет, не просьба, а приказ. Почти приказ, — поправился он.

— Пять минут дадите?

Кокорев взглянул на часы тоже очень официально («Это уж для Лельки», — подумал Петр), произнес:

— Да, не больше.

Кокорев откозырял, как козырял, наверно, в армии, и вышел, прищелкнув каблуками («И это для Лельки», — подумал Петр).

«Делагэ» стоял с погашенными огнями, однако мотор работал. Они тронулись. Минули Литейный и свернули на Невский. Был одиннадцатый час, но город выглядел необычно людным. Мимо, обгоняя «делагэ», промчались один за другим «ллойд» и два «даймлера», новенькие, давно не виданные на питерских улицах — в каких гаражах они сберегались, под какими замками и засовами? Где-то справа распахнулись парадные двери и зашумела толпа молодых людей, откровенно праздничная. Да и дома выглядели как-то по-иному, чем две недели назад, когда приехал Петр. Все, что способно пламенеть и светиться: граненый хрусталь люстр, крахмальные скатерти, зеркала и бронза — все хлынуло в окна, загорелось, заблестело. Видно, и в самом деле старый Питер ждал своего часа.

— Ленин спал?

— Какое там! Третья ночь на неводе — глаз не смежил. Вот отошлет пакет, тогда…

Петр подумал: «Дни сомкнулись с ночами, как тогда, в Порнике».

Лишь несколько окон Смольного светились, светились вразброс: окна Чичерина, Подвойского да еще просторное на третьем этаже — его окно. И в Смольный пришла усталость.

Дверь в кабинет Ленина была полуоткрыта. Петр узнал голос Владимира Ильича — он говорил по телефону. Кажется, и Ленин услышал приближающиеся шаги — стул отодвинулся. Владимир Ильич шагнул от стола.

— Ну вот, пришел и наш час, гонец революции, — произнес он и посмотрел на трубку, лежащую на столе. — Нет минуты, чтобы проводить вас в путь-дорогу… Сейчас Гофман, все остальное потом, — сказал он почти весело. — Пакет у Чичерина. Путь добрый.

Простуженный Чичерин с шарфом вокруг шеи усадил Петра перед собой.

— Не обижайтесь, я еще раз произнесу эту фразу: здесь действительно нужен ваш темперамент и, как бы это сказать, норов. Придет, конечно, время, когда и у нас будут департаменты, а в них турецкие, персидские и греческие столы, а за ними дипломаты в белых воротничках, а сейчас ваш департамент… на колесах и айда в дорогу! — Он указал глазами на лежащий перед ним темно-синий конверт, прошитый суровой ниткой и скрепленный сургучными печатями, тяжелыми и круглыми, как часы Чичерина. — Здесь письмо генералу Гофману, мы удостоверяем, что согласны на немецкие условия… Вынуждены согласиться. — Конверт печально лежал на столе. Петр не торопился его взять. — Выезжаете немедленно.

— В Двинск?

— Да, в Двинск, навстречу наступающим немцам, — Чичерин запнулся. Быть может, он увидел в этот час, как по русским дорогам, скованным февральской наледью, по заснеженным проселкам, большакам и шляхам, от русского юга до севера движется злая немецкая волна. — Пакет надо доставить как можно раньше. Чем раньше… — Он не договорил, да в этом и не было нужды, и без того все было ясно. — Вручите пакет и возвращайтесь в Питер. — Чичерин полез в жилетный карман за часами, но потом, вспомнив про стенные часы, поднял глаза. — В путь добрый. Да, возьмите с собой Кокорева, он знает французский, это необходимо.