Савва Дангулов - Дипломаты

— А мне не надо ответа: и ваша плохая бумага, и ваш плохой немецкий язык… Вот, вот, послушайте. Ах, где мои молодые глаза?

Он выдвинул ящик, достал лупу размером в чайное блюдце и безбоязненно поднес к лицу — губы, а за ними нос угрожающе вздулись.

— Вот, посмотрите, нет, только посмотрите! — Желтая бумага в руках дрожала.

А Белодед смотрел на Гофмана, думал: все недруги обратились для Петра в Королева! Все, кто обременил своим злым сердцем землю, все, кто жег ее недобрым пламенем, все, все.

— Вы могли бы убить такого? — спросил Петр Кокорева, когда они покинули штаб Гофмана.

Кокорев оглянулся на Петра.

— Не можете забыть нашего разговора?

— Не могу.

Поодаль вспыхнули и погасли фары — там ожидала немецкая машина, она должна была доставить их на вокзал.

Поезд пришел в Петроград уже под утро, и прямо с вокзала Белодед направился в Смольный. Казалось, город и не помышлял об опасности, которая над ним нависла. Дворник в белом фартуке совсем довоенной ослепительной белизны и свежести двигался по мостовой, размахивая метлой, как косой. Он был заведен на века, этот дворник. Чалая лошаденка, впряженная в дровни (откуда они — с Охты или Мги?), тащила воз соломы — не камины ли топить? Перед Таврическим стоял солдат с красной повязкой на руке. Солдат был мал, а колонны дворца стройны, торжественно строги и немыслимо высоки, но солдат смотрел на них так, точно они были ему по плечо.

А Смольный, как всегда, не спал. Там, где парадная лестница Смольного достигает третьего этажа. Белодед встретил Чичерина.

— Ленин ждал вас к полуночи, потом к рассвету, а сейчас, — Чичерин достал из жилетного кармана часы, — поди уже семь, а?

— Восемь, — проговорил Петр.

— Даже десять минут девятого, — поднес к глазам часы Чичерин. — Вы не так быстро, — сказал он Петру. — И я полуночник, но в это время даже я сплю. — Он пошел тише. — А когда не сплю, начинают болеть лопатка и пальцы. — Он раскрыл ладонь, медленно пошевелил пальцами. — Да, пальцы немеют, и уже не могу идти так быстро.

— Гофман подтвердил получение пакета? — спросил Петр.

Георгий Васильевич поднял лицо — они вошли в тень.

— Да. — Чичерин бросил на Петра быстрый взгляд, слишком быстрый для того состояния, в котором сейчас находился. — Немцы прекратят наступление? — спросил он.

— Трудно сказать, — ответил Петр. — Положение остается серьезным.

Они прошли к Ленину, но Владимир Ильич не смог принять их: он беседовал с военспецами и просил быть минут через сорок, а пока не терять времени даром и переговорить с Троцким.

Едва заметным кивком головы Троцкий дал понять, что он заканчивает работу и просит подождать. Петр видел широко расставленные локти Троцкого, круглую — колесом — спину, жилистую шею, волосы, лежащие крупными, небрежно зачесанными прядями. Петр не без зависти смотрел, как небольшая, крепкая рука бежит по бумаге и очередная страничка мягко ложится на стол. В сознании Петра это отождествлялось с плоскопечатной машиной, работу которой он однажды наблюдал в Берне. — даже воздух не успевал расступиться перед очередным листом, падающим с машины. Прежде чем лечь в стопку, страничка какую-то секунду удерживалась в воздухе, мягко пружинила. Троцкий выстреливал странички со стремительностью и ритмичностью машины, разве только не укладывал в стопку, а небрежно устилал стол. Петр смотрел и думал: как должны выстроиться мысли, если вот так, без сучка и задоринки, не останавливаясь и не сбавляя темпа, можно выдохнуть статью. Видно, и в самом деле Троцкий заканчивал работу — странички вылетали со все увеличивающейся скоростью. Одна упала на стул, другая легла на подоконник.

Троцкий бросил перо, устало повернулся и позвал секретаря. Вошел секретарь — тучный юноша с шафрановым лицом. Троцкий сказал, что статья готова.

Троцкий снял пенсне и, вертикально воздев его перед настольной лампой, принялся протирать. Тонкие пальцы Троцкого не без удовольствия прощупывали стеклышко. Глаза, освобожденные от пенсне, утратили природный блеск и живость, стали непривычно плоскими и сонными. Троцкий, точно догадавшись об этом, надел пенсне и прозрел.

— Так вы были у Гофмана? — спросил он, поворачивая стул к Петру — это Троцкий сделал ловко, не вставая со стула. — И он держался непримиримо?

Петр подумал: откуда он знает, как держался Гофман? Ведь Чичерина Троцкий не мог видеть. Впрочем, сказать: «Он держался непримиримо» — все одно, что ничего не сказать. Если речь идет о Гофмане, нетрудно догадаться, что он держался именно непримиримо.

— Да, он был выше неба, — произнес Петр.

Троцкий остался строгим.

— Пригрозил: «Если вы откажетесь от договора, мы тряхнем вас всей нашей мощью»? Пригрозил? Так ведь?

Петр недоуменно посмотрел на Троцкого: «Вот дьявол, он уже все знает!» Впрочем, достаточно ли оснований у Петра считать Троцкого провидцем? В самом деле, если Гофман держался непримиримо, что подтвердил Петр, то, разумеется, он мог пообещать привести в действие немецкую мощь. Нет, никакой прозорливости тут нет.

— Да, смысл его ответа был именно таким, — согласился Петр.

Троцкий встал, встал бурно, нет, он не так устал, как предполагал Петр.

— И он сказал, что через два дня они будут в Пскове, а еще через день в Петербурге! Сказал он так или не сказал?

Петр выругался про себя, выругался крепко, как еще, наверно, не ругался со времен Кубани. Нет, это все-таки похоже на диво: у Гофмана был он, а Троцкий точно, в деталях (самое удивительное, проклятые подробности — их не придумаешь!) воссоздает беседу Петра с Гофманом, будто…

— Да, он говорил и о Пскове, и о Петрограде, — подтвердил Петр.

— И вы, очевидно, думаете сейчас о том, сидел ли я во время вашей беседы с Гофманом под его письменным столом, на котором лежит фотография жеребца? Думаете вы сейчас об этом, нет, скажите искренне, думаете?

Петр рассмеялся:

— Чего греха таить, вы так точно рассказывали. мог подумать и об этом!

Троцкий теперь шагал по комнате.

— Так я могу сказать вам: я там не был, но знаю, понимаете, знаю! — Комната была просторной, и Троцкий мог шагать быстро. — Псков и Петербург! Слыхали? Псков да еще Петербург! Вот бурбон! Он дал бы себе труд взглянуть на календарь, который стоит под его носом! Какой нынче год? Восемнадцатый! Что он понимает, этот жирный пингвин! Все пойдут в тартарары, только время останется. Время не стареет!

Троцкий шагал по комнате, убыстряя шаг, и это разогрело его, прибавило огня глазам, густоты голосу, резкости жестам. Он говорил, а Петру казалось, что Троцкий все еще сидит за столом и выстреливает свои странички.

Троцкий вдруг умолк, удивленно посмотрел на Белодеда, до сих пор он не смотрел на него.