Роберт Швейхель - За свободу

Богатство Габриэлы состояло почти исключительно из оброков и других феодальных повинностей ротенбургских крестьян. Такой оброк лежал и на дворе Симона Нейфера. Управлял ее владениями нынешний второй бургомистр, Конрад Эбергард, которого магистрат назначил ей в опекуны после смерти ее родителей. Эбергард ревниво оберегал интересы своей подопечной; в этом имели полную возможность убедиться в то же самое утро многие из арендаторов, которые, на свою беду, не могли внести сполна, как Симон Нейфер, причитающийся с них оброк в геллерах и пфеннигах или натурой.

У прекрасной Габриэлы не было родственников в городе, и, когда обе девушки вышли из монастыря, Эразм фон Муслор, уступая просьбам дочери, взял к себе в дом ее осиротевшую подругу. Конрад Эбергард не мог предложить Габриэле свой дом, так как был вдовцом.

Его сыну выпала честь, которой завидовали многие, — вести прекрасную Габриэлу к столу. Макс Эбергард лишь поздней осенью вернулся из Италии, получив в знаменитом Болонском университете степень доктора римского права. Это был суровый с виду молодой человек с резко очерченным одухотворенным лицом. Простая черная одежда ученого придавала ему еще больше серьезности на фоне всей этой пестрой мишуры. Даже красота его соседки по столу не могла согнать тень с его нахмуренного чела. Глядя на него, Сабина фон Муслор бросала на свою подругу недоумевающие взгляды, и этим, казалось, исчерпывался весь интерес Сабины к происходившему за столом. Столь же безучастная, как и утром на своем иноходце, сидела она рядом с начальником городской стражи, рыцарем фон Адельсгеймом, который должен был на пасху ввести ее в свой дом. Прекрасная Габриэла отвечала на взгляды подруги, насмешливо поджимая губки.

— Боже мой, господин доктор, — обратилась она к соседу, — вы все время так смотрите в пространство, как будто вас преследуют видения.

— А может, так оно и есть? — отвечал Макс Эбергард, вперив в нее серьезный взгляд глубоко посаженных черных глаз. — А что бы вы сказали, если бы великий чародей Виргилий заставил эти фигуры на стенах, написанные мейстером Цейтбломом, исполнять пляску смерти?

— Фи, какой ужас! — с отвращением воскликнула Габриэла. — Если вас преследуют подобные видения, вам бы следовало сделаться проповедником.

— Я и сам подумываю, что ошибся в своем призвании. Простите мою неловкость в светском обращении. В университетах этому не обучают.

— Мне кажется, даже отучают, — отпарировала она. — По крайней мере я припоминаю, что в прежнее время вы были не прочь повеселиться. И даже охотно проводили время с такими ничтожными созданиями, как Сабина и я. Бедной фрау фон Муслор порядком от нас доставалось.

— Да, это все было до поездки в Италию, — согласился он и отрывисто рассмеялся.

— Томас Цвейфель, которому и книги в руки, утверждает, что вы там только и делали, что занимались науками. Конечно, ему лучше знать, но вы меня не убедите, что в Италии вы все время корпели над книгами. Неужели, уважаемый доктор, вы не побывали в обучении у жгучих итальянских красавиц?

И она вызывающе вскинула на него свои блестящие бархатные глаза.

— К сожалению, не могу похвастаться такими наставницами, — уклончиво произнес он. — Что до красоты, то единственное, чему я отдавал должное в часы досуга, это нетленная красота величайших произведений итальянского зодчества. В наше тревожное время есть дела посерьезней, чем вздыхать у ног красавиц.

Надменно изогнутые брови Габриэлы насупились, предвещая бурю, но все же она ответила веселым тоном:

— Неужели наше время так тревожно, как вы утверждаете, господин доктор? Ну что ж, коли так, тем более нужно спешить срывать цветы наслажденья, где только можно. Так думаю я, и можете порицать меня сколько угодно. Если вы решили отказаться от прав вашей молодости, это — ваше дело. Я же, напротив, постараюсь взять от нее все, что смогу. Неужели ваша некогда кипучая кровь застыла под знойным небом юга? Я бы вас пожалела, если бы… если бы могла этому поверить.

Она выпрямилась и повернулась к нему, как бы призывая в свидетели своей правоты свою молодость и красоту. Он посмотрел ей прямо в сверкающие глаза, и она зарделась.

— Я приехал из Италии совсем другим человеком. Я стал глубже понимать жизнь и больше не верю, что погоня за призрачными удовольствиями может дать истинное удовлетворение.

Габриэла закусила нижнюю губу, обнажив ровные и мелкие, как бисер, зубы, и отвернулась, он же настойчиво продолжал:

— Нет, прекрасная Габриэла, эта мишура и пустые забавы и вас не могут удовлетворить. Вы слишком горды. Есть более высокая цель, чем жизнь ради собственного «я». Новая заря занимается в небе, и миллионы угнетенных обращают к ней свои взоры. Поймите, какая великая и прекрасная цель — отдать все свои силы для осуществления Этой надежды. Помочь угнетенным сбросить ярмо рабства, чтобы они могли высоко поднять головы и жить свободными, как их создал господь, — что может быть прекраснее?

— Слышите? — воскликнула вдруг Габриэла, двумя пальчиками коснувшись его руки, и ее прекрасное лицо искри вил ось злобой.

Насторожившись, он уловил глухой шум, доносившийся с рынка.

— И этой грубой черни вы хотите отдать свои силы? — спросила она,/ тяжело дыша. — Да разве это люди? Ваш отец как-то сказал господину Берметеру, что их надо взнуздать еще крепче, иначе с ними не будет сладу. Ведь они воют, как дикие звери!

— А если они и превратились в диких зверей, чья в том вина? Не наша ли и не наших ли отцов? — спросил Макс Эбергард, устремив на нее ясный взгляд. — Наш долг — уничтожить несправедливость, лишившую их человеческого достоинства. Не сделай мы этого, нам же придется пенять на себя, когда они покажут зубы.

— Ах, так вы хотите задобрить их пряниками? — звонко рассмеялась Габриэла. — А я стою за кнут, господин доктор, да, за кнут! — Грудь ее вздымалась, ноздри трепетали, глаза метали молнии. В гневе она не замечала озабоченного взгляда Сабины, встревоженной се злым смехом.

— И это говорит женщина? — с упреком произнес Макс. — Ну что ж, в таком случае мне остается только молчать.

— Это вызов? — порывисто повернулась она к нему.

— Простите, я не воюю с женщинами, — почтительно ответил он холодным тоном.

Она промолчала. В это время слуги разносили крещенский пирог, разрезанный на куски по числу гостей. Габриэла машинально искрошила свой кусок. В нем оказался боб.

— Кто счастлив в игре… — прошептала она и, не договорив до конца, подняла боб высоко над головой. Весь стол разразился ликующими возгласами. Хозяин дома провозгласил Габриэлу королевой пиршества, и все поднялись с полными кубками, чтобы поздравить ее. Каждому хотелось чокнуться с нею и пожелать счастья, и она принимала поздравления как должное, с величественной снисходительностью настоящей королевы. Затем Габриэла избрала себе свиту и распределила роли между счастливцами. Первого бургомистра она назначила своим канцлером, и он, как и прочие сановники, преклонил колено перед своей прекрасной повелительницей и поцеловал ей руку, благодаря за высокую честь. Макса Эбергарда она обошла. Отец Макса, сидевший рядом с дородной госпожой фон Муслор, нахмурил брови. У второго бургомистра, как и у его сына, были резкие черты лица, которые с годами стали жестче, а темные глаза приобрели стальной блеск.