Виктория Холт - Мой враг — королева

Она разговаривала со мной более откровенно, чем с большинством своих придворных леди. Думаю, что здесь сыграла роль наша родственность. У нее была страсть к одежде, и мы часто с ней свободно болтали о платьях и нарядах. У нее было столько платьев, что, полагаю, даже придворная гардеробщица не знала их числа. Благодаря стройной фигуре она была хороша в любом фасоне, все ей было к лицу. Она выносила стоически и тугие корсеты, и неудобные кринолины на китовом усе, которые мы носили при дворе, поскольку они привлекали глаз к искусственно утонченной талии. Кружева и рюши на ней были отделаны серебром и позолотой и украшены драгоценными камнями. В те дни она часто носила парики и накладные букли — то, что мы называли «мертвым волосом».

Я пишу все это о днях, предшествовавших скандалу с Эми Робсарт. После этого происшествия королева уже никогда не бывала столь легкомысленна, как прежде, столь добра и беспечна. Несмотря на потребность в постоянной лести и уверениях в ее красоте и великолепии, она не пренебрегала возможностью проверить правдивость этого. То было одно из контрастных качеств, характеризующих ее сложную натуру. И она уже не доверяла мне так и не болтала со мной беспечно, как это бывало до трагедии.

Думаю, в те дни она, действительно, вышла бы замуж за Роберта, если бы он был свободен; в то же время я видела, что она не слишком горюет по поводу его женатого положения, мешавшего их браку. Я была тогда слишком наивна, чтобы понять это. Я объясняла себе это тем, что его женитьба на Эми Робсарт спасла его от брака с леди Джейн Грей. Но это было слишком простое объяснение, чтобы быть правдой. Мне предстояло узнать еще много об этом дьявольски-изощренном уме.

Она, бывало, болтала со мной и о нем, я и поныне улыбаюсь, вспоминая те разговоры. Даже она, такая умная и всесильная, не смогла предвидеть будущего. Он был для нее «милым Робертом». Она любовно называла его «Мои Глаза», поскольку он заботился о благополучии королевы, — так она мне говорила. Она всегда давала ласковые имена и прозвища красивым мужчинам, что ее окружали. Но ни один из них не мог сравниться с «милым Робертом». Мы все были уверены, что она мечтает о том, чтобы выйти за Роберта замуж, но, однако, когда препятствие в виде жены было устранено, она оказалась настолько хитрой и предусмотрительной, чтобы не ступить в эту ловушку. Редкая женщина смогла бы проявить подобную мудрость. Смогла бы я? Вряд ли. Сомневаюсь.

— Мы вместе с Робертом были в Тауэре, — поделилась она со мной однажды. — Я — по причине восстания Уайтта, Роб — по поводу Джейн Грей. Бедняга Роб: он говорил мне, что у него никогда не было надежд на Джейн и он уже тогда отдал бы все, только чтобы я была на троне.

И я увидела, как мягкое, любящее выражение лица совершенно изменило ее: из-под вечно настороженной внешности хищницы проступило женственное, милое лицо. Это не значит, что она никогда не бывала женственной и мягкой. Женственность всегда присутствовала в ней, даже в тягчайшие моменты, но она обладала какой-то недюжинной силой, позволявшей ей брать на себя задачи и решения, предназначенные для мужчин. При этом оставаться женщиной — это была часть ее гения. Но никогда мне не приходилось видеть той же любви и мягкости, что была адресована Роберту, по отношению к кому-либо другому. Роберт был единственной любовью в ее жизни — второй после любви к власти, разумеется.

— Его брат Джилфорд женился на Джейн, — продолжала она. — Хитрая лиса Нортумберлэнд организовал все это. Представь себе: на его месте мог бы оказаться Роберт. Но судьба позаботилась о нем заранее — он уже был женат, и хотя это был мезальянс, мы должны быть благодарны судьбе за это. Итак, мы сидели в башне Тауэр. Граф Сассекс, я помню это как сейчас, явился ко мне. Ты бы запомнила все события так же отчетливо, кузина Леттис, если бы у тебя была такая же перспектива в скором времени лишиться головы. Я решила, что не допущу, чтобы меня коснулся топор: пусть это будет французский меч. — Внезапно на лице ее появилось отвлеченное выражение, и я была уверена, что она подумала о матери. — Но, по правде говоря, я всегда верила, что спасусь. У меня не было намерения погибать. Я так решила, и я отрицала все. Какой-то голос говорил мне: «Терпи, пройдет несколько лет — и все изменится». Да, да, клянусь. Я знала: все изменится в мою пользу.

— То были мольбы за Вас Ваших подданных, которые слышались Вам, Ваше Величество.

Она никогда не могла отличить лести от правды, или, возможно, знала, что ей льстят, но не могла противостоять этому, как гурман не может противостоять вредной для него пище.

— Возможно. Но когда меня повели к Воротам Предателей, мое сердце упало — хотя лишь на минуту. И я стояла там в воде, поскольку эти болваны не предвидели наводнения от прилива, и я выкрикнула тогда: «Здесь стоит верная дочь Англии, вернее которой не видели эти ступени! Она пленница! Перед твоими всевидящими очами, о, Господь, я говорю это, ибо у меня нет другого верного друга, кроме Тебя одного…»

— Я знаю, Ваше Величество, — ответила я. — Ваша смелость, Ваши великие слова записаны для поколений. Они были столь же смелы, сколь и умны, и Господь показал, что он — Ваш союзник, ибо все Ваши враги потерпели поражение…

И тут она поглядела на меня и рассмеялась:

— С тобой забавно, кузина! Ты должна остаться при мне.

Потом она продолжила:

— Все это было так романтично. Как, впрочем, и все, связанное с Робом. Он подружился со стражником — тот обожал его. Роберта любят все, даже дети. Тот стражник носил ему цветы, и Роберт посылал их мне… через мальчишку… а в цветах однажды была записка. Так я узнала, что он в Тауэре и где он заключен. Он всегда был смел до безрассудства. И он верил в победу и освобождение — это качество объединяет нас обоих. Когда мне разрешили прогулки в пределах Тауэра, я прошла мимо его камеры. И тюремщики побоялись быть грубыми со мной: мудрые люди. Они знали, может наступить день, и я припомню это. И я припомнила бы. Но я нашла камеру в башне, где содержался Роберт, и он выглянул через решетку… Это свидание скрасило наши дни в Тауэре.

Когда она начинала говорить о Роберте, она уже не могла остановиться.

— Первой он посетил меня, Леттис, — продолжала она, — и это было сделано правильно. Королева, моя сестра, была при смерти. Бедная Мария, мое сердце стремилось тогда к ней. Я была всегда преданной и верной ее подданной — так должны поступать добродетельные подданные по отношению к суверену. Но люди устали от злодеяний, вершившихся за время ее правления. Они желали положить конец религиозным гонениям. Они желали видеть королеву-протестантку.

Ее взгляд заволокло туманом. Я думала про себя, да, моя Королева, люди этого желали. Но, если бы они желали видеть на троне королеву-католичку, уступила ли бы Ты их желаниям? У меня не было сомнений в ответе на этот вопрос. Религия имела мало отношения к душе Елизаветы и, возможно, это было хорошо: предыдущая королева была столь углублена в свои религиозные чувства, что это погубило ее доброе имя, и люди радовались ее смерти.