Владислав Бахревский - Непобежденные

– Я арестована? Это допрос?

Митька улыбнулся – обаятельный, застенчивый молодой человек.

– Простите! Я веду следствие. Мне приходится опрашивать всех сотрудников больницы. Не допрашивать, Олимпиада Александровна, а только опрашивать. Беседовать. Если вы предложите мне чашку чая, буду вам признателен. У меня такая работа, что ем на ходу, а чаю на улице не выпьешь.

Азарова наконец собралась, оделась, ушла.

– Проходите на кухню, – сказала незваному гостю Олимпиада. – Мы завтракаем на кухне.

Кухня была просторная, стены белые, фарфоровая чашка – белая с золотым ободком. Скатерть белая, с кистями.

– У вас замечательно! – обрадовался Иванов строгости и безупречности обстановки.

– Ни у меня, ни у Клавдии Антоновны нет семьи. Чистота – наше утешение.

К чаю были сахар и галеты.

– Скажите откровенно, чего ради, от кого спасает Азарова деревню-матушку? Партизаны, каратели, война… Бомбы, наконец. А в Германии – человеческая жизнь!

– Вы действительно хотите откровенного разговора? – спросила Олимпиада.

– Да. Хочу. Я хочу сберечь русских парней и девушек от неминуемой смерти, а мне мешают. Я не верю всем этим справкам. Милая русская деревня, а девки, скромницы, сплошь венерические больные.

Олимпиада слушала, глядя в чашку. Помешала ложечкой сахар, и в чашке образовалась воронка.

– Господин старший следователь!

– Зачем вы так! – вскинул глаза господин старший следователь. – Я – Дмитрий. За глаза Митькой называют.

– Девушки наши были скромницы и по-деревенски наивны до 4 октября 1941 года. В этот день, если помните, Людиново стало Европой. Чуть позже через наш район прошли части, переброшенные из самой Франции. Солдаты, прошедшие Европу, насиловали простушек Брынских лесов.

– Допустим! – Было видно: Митька не ожидал таких объяснений. – Допустим! А туберкулез? Чахоточных в Людинове все знали.

– Людиново голодает с сентября. В деревнях, ограбленных партизанами, а также мародерами, – уже зимой голодали, а теперь – весна. Все запасы на исходе. У нас по Людинову ходят опухшие от голода люди. Дети от голода мрут.

Митька быстрыми глоточками допил чашку, подошел к окну, заложа руки за спину. Постоял, снова сел за стол.

– Простите, Олимпиада Александровна. Нервы. – И засмеялся: – Мне двадцать один год – и нервы!

– Вот видите, – сказала Олимпиада. – У вас – нервы! А у деревенских девушек – букет любовной заразы.

Иванов вспылил:

– Вам доставляет удовольствие порочить немецкую армию.

– Избави Бог! Я к немецкой армии имею отношение только тогда, когда в наш госпиталь доставляют раненых.

Вцепился глазами в глаза:

– Ваш брат, Викторин Александрович, давно сотрудничает с НКВД?

Олимпиада вспыхнула:

– Безобразный вопрос.

– Безобразный? Сколько священников у нас село в 37-м? Отец Николай Преображенский, отец Александр Бриллиантов, батюшки Нагибин – не помню имя, Георгий Булгаков, Петр Казанцев. В Курганье – отец Петр Куликов, отец Василий Лебедев. Почему вашего брата не тронули?

Олимпиада не отвела глаз. Ответила спокойно:

– Мне оскорбительно вести такие разговоры об отце Викторине. Да, не арестовали. Свели корову со двора, лишили жилья. Архиерей, слава Богу, догадался переместить батюшку из Огори в Людиново. Здесь как раз четырех священников арестовали. Я уж не помню, сколько успел отец Викторин послужить в Лазаревской церкви. Налогом задушили. Ушел на курсы счетоводов.

Митька придвинул стул ближе к Олимпиаде.

Положил руки на стол. Пальцы длинные, красивые. На лице тени, лицо тонкое.

– Хотите съездить в Германию? На месяц. Посмотреть, как люди по-людски живут.

– Какая Германия? Я помогаю хирургам отрезать руки и ноги, латать пробитые головы, доставать железо из легких, зашивать развороченные животы.

– Ты другой жизни хочешь? – Митька встал, глаза у него блестели.

– Не хочу. Я как все.

– На вид умная, но такая же русская дура, как твоя мудреная Азарова, как твой брат… – Вышел в коридор, надел шинель. – Мы с тобой у нас поговорим.

У двери повернулся, усмехнулся:

– Не прощаюсь.

Про угрозу свою Митька не забыл, но недосуг стало до больничных, чересчур грамотных медсестер.

Немцы готовились к великим успехам на фронтах. По их новым планам, Москва, даже не оккупированная армиями, должна вымирать от голода, как вымирает Ленинград.

Всего и нужно: оккупировать Кубань, Кавказ и оседлать плацдарм на Волге. Лишить Красную армию бакинской нефти, продовольствия с Кубани и приволжских областей.

Несколько батальонов прибыло в Людиново для разгрома партизанского края.

Семикилометровую прореху между Кировом и деревнями Большие и Малые Желтоухи немцам удалось ликвидировать.

Курганье, Куяву, Думлово заняли воинские роты и отряды полицаев.

Потери под Москвой, нескончаемая осада Ленинграда, перемалывание живой силы подо Ржевом для армий Гитлера были ощутимыми.

В Людинове появились чехи. Все подсобные работы – возчиков, интендантских служб – теперь были отданы русским военнопленным. В народе их называли легионерами.

Бенкендорф поручил Иванову заняться семьями партизан.

Работа закипела.

Полицай Иван Апокин доставил в кабинет Иванова учительницу Марию Петровну Воронкову.

– Ваш муж в лесу? – спросил Иванов из-за стола.

– Мой муж был направлен в Орел на курсы повышения квалификации. Я его не видела с октября сорок первого года.

– Может, он и учился. Как мины ставить.

– Мой муж – человек штатский.

– Назовите, Мария Петровна, семьи, где отцы или сыновья в партизанских отрядах. Пожалуйста!

– Откуда мне знать такое? Я детей учу.

– Вот-вот! Детям все известно, – медленно натянул на здоровую правую руку кожаную перчатку, вышел из-за стола, подошел к учительнице:

– Что вы стоите? Мне неудобно сидеть, когда вы стоите. Вот стул.

Учительница села, и он тотчас ударил ее в лицо.

– Господи! – охнула женщина.

– Бога вспомнили! – удивился Иванов. – Вы же советский педагог!

И еще раз ударил.

– Господи! – снова вырвалось у Воронковой.

Иванов возмутился. Затопал.

– Я так не могу! Я не могу выбивать у человека признание, если он поминает Бога. Я же православный! – Скинул перчатку, бросил на пол, наступил. – Немедленно покиньте помещение!

Учительница сидела, ожидая издевательств.

– Я сказал – уходите!

Поднялась, пошла к двери. Не окликнули. Вышла в коридор, спустилась с крыльца. Подвоха не было. Закрывая лицо руками, кинулась к двери.

Иванов, посмеиваясь, вошел в кабинет переводчиков.

Нина Зарецкая переписывала какую-то бумагу.

– Весна тебя любит! – сказал Иванов девушке.

– Почему? – серьезно спросила Нина.