Вера Крыжановская - Светочи Чехии

Прошло с четверть часа времени; графы и Гус продолжали обсуждать слышанное, когда вошел Матиас, с озабоченным видом, и доложил, что Илария не было дома с тех самых пор, как он убирал свою падаль, и что монах только сейчас вернулся, а теперь сидит у графини Яны.

— Нельзя терять времени. Идите с нами, отец Ян, я хочу, чтобы вы были свидетелем. А ты, Вок, сходи за Руженой.

С тяжелой головой, разбитая нравственно и физически, Ружена полулежала в кресле; она вернулась от Анны, и свидание с несчастной подругой окончательно потрясло ее.

Приход мужа нарушил ее покой, и она медленно приподнялась.

— Иди за мной! Может быть, мы узнаем, кто истинные убийцы твоего отца, — сухо сказал Вок.

Но, видя, что она отрицательно покачала головой, он схватил ее за руку.

— Ты сейчас же пойдешь за мной! Раз ты развешивала уши перед поганым монахом, а затем, не задумываясь, обвинила отца и меня в убийстве, теперь, хочешь не хочешь, а иди до конца! Поняла?

Ружена молча встала и, хотя у нее кружилась голова, но она последовала за Воком к старому графу, где присутствие Гуса ее несколько успокоило. Вчетвером они прошли в рабочую комнату Гинека, и тот нажал в стене пружину; заставленная большим кованым сундуком дверь тотчас же открылась. Через длинный, довольно узкий проход, по всем вероятиям, проделанный в толще стены, они вошли в небольшую нишу, с одной стороны которой блестело несколько светлых точек. Старый Вальдштейн осторожно расставил Ружену, Гуса и сына около этих точек, оказавшихся ни более, ни менее, как пробитыми в стене отверстиями, которые прикрывала, с противоположной стороны, резьба рамы большой картины, висевшей в самой моленной.

Голоса графини и ее духовника были ясно слышны. Дрожа от волнения, приложила Ружена глаз к отверстию и убедилась, что могла все видеть и слышать.

Моленная была просторной комнатой; в ней стоял аналой, как раз против предательской картины, два складных стула, кресло и, наконец, инкрустированный, дорогой работы, стол с ящиком. В глубине виднелся топившийся камин, а около него сидела и зябко куталась графиня, которая чувствовала себя нездоровой, простудившись ночью, когда бегала босиком к сыну.

Пожелтевшее лицо ее выражало беспокойство. Против нее, заложив руки за спину, стоял Иларий. Он тоже как будто несколько похудел и осунулся и маленькие глазки тревожно бегали.

— На все ваши расспросы я успею ответить и потом, дочь моя; а теперь необходимо обсудить одно крайне важное обстоятельство, грозящее нам страшной опасностью. Я еще вчера узнал об этом, но было уже слишком поздно, чтобы говорить с вами, а ночное происшествие задержало меня вне дома по сие время. Чтобы быть кратким, я скажу лишь, что кардинал выдал Ружене тайну насильственной смерти ее отца.

— Невозможно, — вскричала графиня, бледнея.

— Я это знаю от Бонавентуры и от Марии, служанки молодой графини; она расположена ко мне и сообщает все, что может меня интересовать! Факт сам по себе бесспорный; но зачинщиками и исполнителями преступления кардинал выставил вашего мужа и сына.

— К чему вся эта ложь? Гинек был тогда в Праге, а Вок в Вальдштейне, и оба ровно ничего не знали о нашем окончательном решении. Должно быть, Томассо совсем потерял голову, что взвалил нам теперь на шею эту старую историю, которая давно уж позабыта, да и проведена была, в свое время, так искусно, что никогда и ни в ком не зарождала ни малейшего подозрения. Это тем более худо с его стороны, что ведь за отпущение греха я щедро заплатила ему.

— Что дело было обработано чисто, это верно! Но уж если дьявол наслал на монсеньора Томассо злосчастную страсть к вашей невестке, что и побудило его открыть ей правду, в расчёте разлучить ее с мужем, так тот же дьявол может еще раз подстроить нам какую-нибудь новую штуку!

— Я, право, не знаю, что нравится мужчинам в этой бледной роже? Что же касается до дела Рабштейна, то я думаю, что вы, отец Иларий, боитесь совершенно напрасно; доказательств нет никаких: яд, уверил меня кардинал, не оставляет следов, и притом никто не видал…

— Бог видел, — загремел в эту минуту грозный голос.

Рама с картиной сместилась и открыла тайник, откуда выскочил Вок, кинулся на Иларие и, опрокинув его навзничь, приставил к горлу кинжал.

Графиня вскрикнула. Неожиданное появление сына так ее ошеломило, что в первую минуту, она и не заметила открывшейся в стене двери. Налетев на сына, она старалась вырвать у него оружие.

— Ты с ума сошел! Как ты смеешь набрасываться на моего духовника и нарушать мое уединение? — кричала она.

Но граф Гинек оторвал ее от Вока и отпихнул к стене.

— Мы слышали, о чем ты тут рассуждала в твоем уединении!

— Говори, паршивая собака! Признавайся в твоем злодействе, а не то я тебе глаза выколю, — твердил Вок, и его клинок блеснул перед помертвевшим лицом монаха.

Но Гус поспешил к нему и отвел его руку.

— Лучше обещайте ему жизнь, тогда он сознается во всем, но не пачкайте рук своих его презренной кровью, — заметил он.

— Вы правы, отец Ян! Пусть его убирается к черту, лишь бы он во всем сознался, — вмешался старый граф, — Оставь его, Вок, чтобы он мог говорить.

Иларий поднялся на колени, дрожа от страха и с вытаращенными глазами.

— Вы обещаете, что не тронете меня, если я скажу все? — пробормотал монах.

— Клянемся, — ответили в один голос оба графа.

Тогда Иларий рассказал, прерывающимся голосом со всеми подробностями отравление барона Светомира, а затем то, что было ему известно о плане Бранкассиса, убаюкивавшего Ружену надеждой на развод, чтобы заманить ее в Италию. Но Бонавентура решил иначе; подозревая, что Вок виноват в его наказании розгами, он вдруг возымел намерение воспользоваться случайным возвращением молодого графа, чтобы с ним покончить. Под рукой у него был не яд, а снотворное снадобье, приготовленное им для Бранкассиса, и по приказу Илария, служанка Марие влила его в кушанье, поданное на ужин графу. — „Вместо развода, она овдовеет”. — заметил тогда Бонавентура. Но присутствие Анны в комнате Ружены разрушило весь план, так хорошо задуманный.

— Хорошо, — сказал граф, когда монах кончил свой рассказ и отирал пот с лица. — Теперь пошел вон, мерзавец! Чтобы ноги твоей не было у меня в доме и никогда не смей приближаться к моим владениям, а не то мои люди повесят тебя, как собаку!

Иларий вскочил с таким проворством, которое рассмешило бы зрителей в другое время, и исчез за дверью.

В течение всего длинного признания своего духовника, графиня стояла недвижимо, как статуя; по видимому, хладнокровие к ней вернулось и она не сводила мрачного, исполненного ненависти взгляда с Ружены, рыдавшей во время ужасного рассказа Илария.

Когда монах скрылся за дверью, граф Гинек подошел к жене и смерил ее презрительным взглядом.