Вера Крыжановская - Светочи Чехии

Но если можно было бы допустить, что Палеч, — все-таки ученый, земляк и бывший приятель Гуса, — устыдился и пожалел его, то уж совсем смешно, что к его мнению присоединился Михаил de Causis , и что этот сын немецкого рудокопа, отъявленный мошенник и лгун, заклятый враг Вифлеемского проповедника, принялся рассуждать о голосе совести, общем благе и христианской вере.

Гус удовольствовался словами:

— Бог нас рассудит.

Сигизмунд закрыл заседание следующим обращением к подсудимому:

— Я обещал тебе мое покровительство на время путешествия и по приезде сюда, чтобы тебе не было учинено ни малейшей обиды и чтобы ты мог свободно, перед целым собором изложить свои мнение и дать ответ в своих верованиях. Ты видишь сам, как добросовестно и снисходительно выполнили мое обещание кардиналы и епископы, за что я обязан им благодарностью. [71] S'il ne s'agissait pas d'une affaire très sèrieuse, ne dirait-on pas qu'e l’empereur se moquait des cardinaux et qu'en mème temps il insultait à la misère de Jean Huss — сказал французский историк Констанцского собора.

После этого епископ Иоганн фон Валленрод, которому поручено было стеречь обвиняемого, приказал увести его и водворить в тюрьму.

В этот же день, после полудня, граф Гинек сидел подле Ружены, у которой утром снова был продолжительный обморок; встревоженный граф не пошел даже на собор, хотя знал, что там сегодня должен был явиться Гус.

После приема лекарства Ружена почувствовала себя лучше и пожелала подышать чистым воздухом. Молодую графиню вынесли в сад и уложили в тень, а Вальдштейн с Анной старались развлечь ее разговором. В это время графу пришли доложить, что прибыл пан Ян из Хлума и желает его видеть.

— Он, должно быть, пришел рассказать, что происходило сегодня на соборе, — сказал, вставая, граф.

Но Ружена его остановила.

— Прими его здесь, отец! Мне самой хочется узнать, как идет процесс доброго мистра Яна.

— Охотно, дитя мое, — ответил граф и приказал просить гостя в сад.

Через несколько минут, в глубине аллеи, показался барон Ян, в сопровождении своего секретаря, Петра из Младеновиц.

Разгоряченное лицо и торопливая походка бравого рыцаря указывали, что он чем-то озабочен и рассержен. Здороваясь с ним,граф тотчас же осведомился о том, как сошло сегодняшнее заседание, и этот его вопрос повлек за собой излияние негодования барона Яна.

— Разве это процесс? Разве это правосудие, которое должно быть оказано любому христианину, будь то злейший преступник? — вскричал он. — Ты сам видел, что враги Гуса не позволяют ему рта открыть, как вернейшее средство не дать оправдаться; но то, что происходило сегодня, еще хуже! Что бы ни говорили о Сигизмунде раньше, подобной низости я никак от него не ожидал.

Барона попросили высказаться яснее, и он подробно описал весь ход заседания.

— Присутствовавшие стали уже расходиться, — добавил он, — но император еще сидел; а так как я хотел поговорить с ним в защиту Гуса, то и остался дожидаться его вместе с Младеновичем. К нам присоединились Ян из Дуба с Крыжановым, и мы отошли в оконную нишу, разговаривая именно о возмутительной настойчивости собора, во что бы то ни стало вынудить у человека отречение от того, чего тот даже никогда не выражал.

В это время Сигизмунд, окруженный многочисленной кучкой кардиналов, епископов и прелатов, остановился неподалеку. Не замечая нас, он громко сказал, отчеканивая слова: — „Вы слышали, в каких ересях сознался и был уличен Гус; если он не захочет от них отречься, то да будет сожжен, или поступайте с ним по всей строгости известных вам законов. Хотя, если бы он и отрекся, не придавайте ни малейшей веры его словам. Как только он вернется в Богемию и очутится среди своих сторонников, он вновь станет проповедовать те же заблуждения и зло будет еще хуже, чем прежде. Ему надобно вовсе запретить всякую проповедь, а статьи, осужденные собором, препроводить моему брату, в Прагу, и в Польшу, всюду, где у Гуса есть единомышленники и друзья. Пусть всякий, кто разделяет его учение, будет строжайше преследуем епископом”. — Затем он прибавил: — „Я скоро покидаю Констанц, а вы будьте ревностны в этом деле и скорей кончайте с учениками ересиарха, особенно с тем, который уже сидит в тюрьме… как его зовут?” — „Иероним”, — услужливо подсказало несколько человек. — „О! С этим-то у нас никаких хлопот не будет, — заметил тут один из епископов. — Как только мы управимся с учителем, мы живо покончим с Иеронимом”.

— Какая низость! — в негодовании вскричала Ружена. — Мало того, что этот негодный человек нарушил собственноручно выданную Гусу охранную грамоту и завлек в эту ловушку несчастного, поверившего его императорскому слову, — он еще возбуждает против него его же палачей, словно боится, чтобы они не оказали милосердия узнику. Это бесчестно и Бог его накажет!..

— Хорошо, если б это было так, пани Ружена! Во всяком случае, я отпишу об этом всем нашим друзьям в Чехии и Моравии; пусть они наперед знают, какого доверия заслуживает наш будущий король, как он поддерживает наши интересы и защищает уважаемого всеми нами человека, — гневно закончил Ян из Хлума.

На этот раз возмездие действительно ожидало государя-предателя: „слова, произнесенные в углу трапезной босых миноритов”, — говорит Палацкий, — „быстро откликнулись по всей Чехии и стоили ему ни более, ни менее, как чешской короны”.

Душевное состояние друзей Гуса было угнетенное. Осуждение ожидалось с минуту на минуту, да и сам заключенный полагал, что настали его последние часы, и в трогательных письмах, рисующих его возвышенную душу, прощался с друзьями, учениками и слушателями, не забывая никого.

Но члены собора видимо колебались и как будто искали выхода, мучая терпеливого узника, то предложением разного рода форм отречения, то убеждая его отказаться, ради спасения жизни. Его уверили, что ответственность за отречение падает на собор, который непогрешим и пользуется неоспоримым правом диктовать ему свои убеждения. Один из богословов, в порыве исступленного рвения, даже кинул ему следующие удивительные слова:

— Если бы собор постановил, что у тебя всего один глаз, когда их два, — то ты обязан этому верить.

— Пока Бог сохранил еще мне разум, я воздержусь утверждать что-либо подобное, даже если бы весь свет хотел меня к этому принудить, — неустрашимо ответил Гус.

Недели две после последнего допроса Гуса, Ружена сидела в кресле, у окна, мрачно задумчивая; Анна, поместившаяся против нее, читая книгу, украдкой поглядывала на подругу.

— О чем ты задумалась Ружена? Я уж по твоему лицу вижу, что у тебя в голове бродят невеселые мысли; нехорошо! — заметила она, нагибаясь к приятельнице.

Ружена вздрогнула и выпрямилась.