Вера Крыжановская - Светочи Чехии

— Это не помешало архиепископу Яну принять меры, которые он считал необходимыми для „обуздания” Чехии, и со вчерашнего дня на Прагу снова наложен интердикт. Но… только у нас теперь народ не так уж смирен и я боюсь, что все это кончится очень скверно, — прибавила Марга, вставая, чтобы приказать подавать ужин.

Дня через два Вок отправился представляться королю, пребывавшему в это время в Вышеграде. Ему хотелось выпросить себе продолжение отпуска, да и вообще освободиться, насколько возможно, от службы при Вацлаве. В своем теперешнем настроении, Вок вовсе не был расположен забавлять своего государя рассказами разных приключений и сочных анекдотов; он жаждал заглушить мучившую его сердце боль тревожной политической деятельностью.

Вацлав, как оказалось, был занят с Ченеком из Вартенберга и Вок ждал своей очереди, беседуя с прочими панами, прибывшими на королевский прием. Вдруг явился паж королевы и передал графу, что ее величество, узнав о его прибытии, пожелала его видеть.

Королева София была не одна, когда вошел Вок; при вей находились три дамы из высшей чешской знати: Елизавета, вдова Генриха Розенберга, Анна из Мохова, пани Оусти, и супруга мюнцмейстера Петра Змирзлика, — все три преданные делу реформы церкви и страстные почитательницы Гуса.

— Вы прибыли прямо из Костница и можете нам дать самые свежие сведения о том, что там происходило, — сказала королева, протягивая графу для поцелуя руку. — А как чувствует себя графиня Ружена; ваш отец сказывал, что она очень больна.

Вок побледнел.

— Ружена пала жертвой дерзкого преступлениеодного из тех погрязших в пороках священников, которые убили также и мистра Яна за то, что он осмелился открыто разоблачить их грехи, — глухо сказал он.

— Как, умерла? — в один голос воскликнула София со своими дамами.

И королева принялась расспрашивать его, желая знать все подробности этого печального события.

Увлеченный своей ненавистью к Бранкассису, Вок описал, не стесняясь, главнейшие злодеяние кардинала, начиная с ночного покушения в Праге и кончая отравлением в Костнице.

— Господи! И такой-то негодяй облечен еще в сан кардинала! Молодая, прекрасная, добродетельная женщина — и погибла! Бедная, несчастная Ружена, — сочувственно сказала королева и перекрестилась.

— Да! Вот какие люди осуждают святых, убивают невинных и, при этом, осмеливаются касаться своими, запятнанными злодейством руками таинств, учрежденных Христом; а если истинные христиане протестуют, то их зовут еретиками, — с горечью заметил Вок.

— Вы говорите, конечно, о причащении под обоими видами? Я должна вам признаться, граф, что этот вопрос мучает и смущает мою душу, — вмешалась Елизавета Розенберг.

— Разве возможны колебания между словом Христа и людскими измышлениями, — возмутился Вок.

— Я очень стою за церковные преобразование, но не решаюсь так смело относиться к постановлениям церкви; поддерживаемым и защищаемым, к тому же, людьми высокой науки и добродетели, которых я очень уважаю, несмотря на несходство наших убеждений, — ответила Елизавета и, порывшись в своем мешочке, достала пергамент, развернула его и продолжала: — У меня в руках послание, которое написал мне мистр Маврикий Рвачек, знающий мою склонность к реформам и опасавшийся, чтобы я не впала в „утраквизм”! [72] Т. е. причащение под обоими видами (телом и кровью), последователи которого получили отсюда названия „подобоев” или “утраквистов” (sub utraque). С позволение ее величества, я прочту то, что он мне пишет.

— Читайте, читайте! Мнение мистра Маврикия заслуживает быть выслушанным, — разрешила королева, державшая себя в этом жгучем вопросе того времени крайне осторожно.

— „Прежде всего, я горячо молюсь за вас”, — прочла пани Розенберг. — „Как ада, бойтесь воспринятия чаши! Райское яблоко тоже, само по себе, было доброе но, как запрещенный плод, — стало отравой. Почитайте предписание церкви и обычаи предков! Я уже разбирал этот вопрос и прилагаю при сем мое писание, одобренное папой и императором и с которым надо согласоваться! Верьте, что причащение чашей — равносильно изгнанию из рая, как была изгнана Ева, и будьте уверены, что это новое установление внушено было людям сатаной. Даже то, что — не грех, грехом становится, как скоро это воспрещено. Оставайтесь же послушной и не будьте Евой; поймите то, что я пишу: лучше умереть, чем приобщиться из чаши”. — Вот главнейшие выдержки из письма. Не правда ли, что они могут вполне смутить совесть верующего, — закончила пани Розенберг.

— Правда! А так как покойный мистр Ян никогда не предписывал мне ослушание церкви, то я и буду следовать ее учению, не принимая участие в новом порядке вещей, — сказала взволнованная разговором София.

В этот миг два пажа подняли портьеру и возвестили приближение короля.

Вошедший Вацлав приветливо поздоровался с дамами.

— Ага! Вот и ты, наконец, — сказал он, дружески протягивая графу руку. — Как же, однако, ты побледнел и исхудал! Что они с тобой проделывали там, в Костнице, что ты вернулся ко мне чуть живым?

— Граф только что сообщил нам такие ужасные вещи, которые вполне объясняют происшедшую в нем перемену, — вскричала королева.

По желанию Вацлава, Вок повторил свое описание смерти жены, вызвавшее взрыв негодования в короле, который принялся затем расспрашивать графа о разных подробностях кончины Гуса и вероятном исходе суда над Иеронимом.

Геройская стойкость мученика и явная несправедливость, проявленная собором относительно него, возмутили короля.

— Бедный, бедный отец Ян; его участь меня глубоко огорчает. Если я иногда и сердился на него за все случившиеся по его вине неприятности, то теперь охотно все ему прощаю. Дорого же он заплатил за свою излишнюю любовь к родине: немцы не простили ему дела о голосах и декрета, изданного мной по проискам чехов. Но со стороны Сигизмунда — изменить данному слову и, невзирая на собственную охранную грамоту, допустить сожжение мистра Яна — это гнусное предательство!

— Король Сигизмунд частенько забывает, что он ближайший наследник короны чешской, — ядовито заметил Вок.

Король поднял палец.

— Придержи язык, Вок, — ты говоришь о моем брате! Если я обвиняю его и собор за Гуса, то относительно Иеронима вполне оправдываю! Духовенство, разумеется, — негодяи, но и Иероним — опасный крикун, который сеял смуту и открыто хвастался своим отступничеством, говоря, что предпочитает проклятых „схизматиков” истинным христианам. Пусть его сожгут, он вполне этого заслужил!

Вок густо покраснел.

— Государь! Иероним — не вероотступник потому только, что считает „схизматиков”, подобно нам, христианами. Впрочем, богословие меня не касается; но я всегда буду защищать в нем доброго чеха, который свято исполнял свой долг, восставая, где только мог, против наглости немцев и того разврата, которым они заразили нашу землю.