Александр Чаковский - Неоконченный портрет. Книга 2

Но, казалось, Люси даже не слышала его слов.

— Я помню, что писали газеты после возвращения президента из Тегерана, особенно враждебные газеты. Они утверждали, что он впадает в немощь, что у него тромбоз, кровоизлияние в мозг, что-то с аортой... Я не в силах запомнить эти медицинские термины. Но знаю, что все оказалось ложью, было лишь частью кампании, которую вели, да и сейчас ведут против него враги. Я знала, что у президента далеко идущие планы. Ведь вопреки всем этим инсинуациям он нашел в себе силы поехать в Ялту... Вчера мы провели с ним два часа, и я снова убедилась, что его дух, его воля не сломлены... Но сегодня...

Она произнесла все это быстро, почти скороговоркой и вдруг умолкла, точно кто-то зажал ей рот.

— Миссис Разерферд, вы напрасно волнуетесь, — сказал Брюнн мягким тоном, каким врач говорит с очень мнительным человеком. — Поверьте, я с вами совершенно откровенен. Вы знаете, что я отвечаю здесь за здоровье президента. И должен вам сказать, что ничего опасного... никакой непосредственной угрозы мы не видим, — ни адмирал Макинтайр, ни я. Конечно, физическое состояние президента оставляет желать лучшего, но мы, врачи, полагаемся прежде всего на объективный анамнез. А объективные данные таковы: нормальная температура, более или менее нормальное кровяное давление, никаких серьезных изменений на кардиограмме, функции почек, печени, зеркало крови — в пределах нормы. Не буду скрывать от вас, что некоторые симптомы нас, врачей, немного беспокоят. Президент теряет в весе, у него явные признаки артериосклероза, хотя это, вообще говоря, естественно для человека его возраста... В прошлом году, как вы, конечно, знаете, он перенес очень тяжелый грипп, осложнившийся бронхитом и воспалением синусовых пазух. К тому же президент продолжает курить, что ему абсолютно противопоказано. Если бы вам удалось убедить его отказаться от этой губительной привычки!.. И, наконец, он крайне переутомлен. Короче говоря, я вовсе не утверждаю, что президент совершенно здоров. Но в его состоянии нет ничего такого, что можно было бы назвать... — Брюнн замолк, подбирая нужное слово, и сказал: — ...роковым. А ведь вас беспокоит именно это, если говорить откровенно? Не так ли, миссис Разерферд?

Пока Брюнн говорил, Люси, подавшись вперед, напряженно слушала его, боясь пропустить хоть слово. Когда врач умолк, она, опустив глаза, спросила:

— Но ведь бывает так, что человек, чья жизнь неразрывно связана с жизнью другого человека, видит, чувствует нечто такое, что еще не показывают ни анализы, ни кардиограммы...

— Миссис Разерферд, — строго сказал Брюнн, — я прошу вас, более того, я требую как врач, чтобы вы взяли себя в руки. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы президенту передалась ваша тревога. Он находится в состоянии стресса, и это немудрено на фоне травли, которой он подвергается в связи с ялтинскими решениями. Излишняя тревога и в самом деле губительно сказалась бы на его состоянии.

— Иными словами, мое присутствие здесь... — начала было Люси, но Брюнн прервал ее:

— Боже сохрани!

В его возгласе прозвучал даже некоторый испуг. Он подумал, что эта женщина, которая сама находится в состоянии тяжелого стресса, под влиянием его слов может вдруг покинуть Уорм-Спрингз, уехать отсюда из любви к Рузвельту... Но что будет с ним, Брюнном, если это произойдет и президенту станет известна роль, которую он невольно сыграл в отъезде Люси?!

— Боже сохрани! — повторил он. — Ни в коем случае! Вы не можете не сознавать, что ваше присутствие — источник величайшей радости для него. Без вас он уйдет с головой в дела, в бумаги, которые ему ежедневно доставляют из Вашингтона... Значит, мы договорились: ни в коем случае! Вы обещаете мне, да?..

Когда Люси вышла из комнаты, Говард Брюнн некоторое время сидел неподвижно, затем резко встал и принялся поспешно упаковывать свой докторский саквояж.

Рузвельт сидел в своем кресле и думал о шифровке Маршалла, когда совершенно неожиданно появился доктор Брюнн. Президент резко сказал ему, что чувствует себя отлично и никакой необходимости во «внеплановом» осмотре не видит...

Мозг его сверлила мысль: «Русские не помогут!» Но постепенно эта мысль как бы распадалась на множество других, превращалась в десятки жалящих, как осы, вопросов, и Рузвельт не мог найти на них ответа.

Он сидел около окна. Ветер раскачивал ветки клена у стены коттеджа, и время от времени они касались стекла, точно пытаясь проникнуть в комнату.

«Хотел бы я знать, когда именно Сталин изменил свое решение помочь нам в войне с Японией? — вновь и вновь спрашивал себя президент. — Вскоре после моего отъезда из Ялты? Или после того, как узнал о Берне? Или когда ему доложили о высказываниях американского и английского послов по польскому вопросу?»

Подсознательно Рузвельт хотел разжечь в себе злобу по отношению к советскому лидеру. Это помогло бы ему объяснить поступок Сталина только его коварством и двуличием, а не закономерной реакцией на антисоветские действия западных союзников после Ялтинской конференции. Один вопрос сменялся в сознании президента другим:

«А может быть, русский диктатор вовсе и не намеревался нам помочь? Может быть, его обещание было лишь искусным маневром, чтобы заставить нас пойти на уступки в определении послевоенной судьбы Восточной Европы и в польском вопросе в частности?..

Но ведь обещание Сталина — нет, обязательство! — было не только словесным. Разве в „Протоколе работы Крымской Конференции“ не было раздела, озаглавленного „Соглашение трех великих держав по вопросам Дальнего Востока“, и разве этот раздел не начинался заявлением, в котором черным по белому было записано, что через два-три месяца после капитуляции Германии и окончания войны в Европе Советский Союз вступит в войну против Японии? Более того, разве Сталин не сказал мне, — вспоминал Рузвельт, — что уже в ближайшее время перебросит на Дальний Восток двадцать — двадцать пять своих дивизий?

Но японцы, конечно, не стали бы выводить из Маньчжурии Квантунскую армию, если бы знали, что переброска советских дивизий произошла или происходит! А утаить от японцев передвижение такого количества войск было бы невозможно, их разведка, конечно, не бездействует».

Листы документов — «Коммюнике о Конференции руководителей трех союзных держав» и «Протокола», секретного приложения к «Коммюнике», — замаячили перед мысленным взором президента... «Коммюнике» подписал сначала Черчилль, потом он, Рузвельт, а затем Сталин. Соглашение по Дальнему Востоку первым подписал Сталин, вторым — он, третьим — Черчилль.

Президент вспомнил, как подписывался «Протокол». Секретность этого документа была столь велика, что главы делегаций подписали его не за столом Конференции, а уже после ее официального закрытия, и присутствовали при этом очень немногие...