Евгений Карнович - Царевна Софья

Толпа служителей бросилась на Одинцова и, несмотря на отчаянное его сопротивление, скоро его обезоружила.

Хованский сдался сам. Его и Одинцова связали и, посадив во взятую из села крестьянскую телегу, повезли.

Когда они доехали до подмосковной вотчины, которая принадлежала молодому Хованскому, Лыков велел немедленно окружить дом владельца.

Вдруг из окна раздался выстрел, и один из служителей, смертельно раненный, упал с лошади. Тут же во всех окнах появились вооруженные ружьями холопы князя.

— Ломай дверь! В дом! — закричал Лыков.

Раздалось еще несколько выстрелов, но пули ранили только двух лошадей.

Дверь выломали. Сначала служители, а за ними Лыков со стольниками и стряпчими вбежали в дом. Князь Андрей встретил их с саблей в руке.

— Не дамся живой! Стреляйте! — кричал он своим холопам. Те, поняв безнадежность сопротивления, в панике бросили ружья и начали прыгать один за другим в окна. Молодого князя обезоружили, связали и, посадив на одну телегу с отцом и Одинцовым, повезли в Воздвиженское.

По приказанию Софьи все бояре, бывшие в этом селе, немедленно собрались, чтобы судить привезенных преступников.

Хованских и Одинцова ввели в залу. Думный дьяк Федор Шакловитый прочитал обвинение и приготовленный уже приговор.

Когда думный дьяк закончил чтение приговора словами «казнить смертью», старик Хованский всплеснул руками и, взглянув на небо, глубоко вздохнул, а князь Андрей, содрогнувшись, побледнел как полотно.

Вскоре Хованских и Одинцова вывели за дворовые ворота. Все бояре вышли вслед за ними.

— Где палач? — спросил Милославский полковника Петрова.

— Нигде не нашел, — ответил Петров в смущении.

— Сыщи, где хочешь! — закричал гневно Милославский.

Петров удалился и через несколько минут привел стрельца Стремянного полка, приехавшего вместе с ним из Москвы. Тот нес секиру.

Два крестьянина по приказанию Петрова принесли толстый отрубок бревна и положили на землю вместо плахи.

— К делу! — сказал стрельцу Милославский. Служители подвели связанного старика Хованского к стрельцу и поставили рядом с бревном на колени.

— Клади же, князь, голову! — сказал стрелец.

Читая вполголоса молитву, Хованский ничего не ответил и не пошевелился.

— Делай свое дело! — закричал Милославский стрельцу.

Стрелец взял князя за плечи, положил голову его на плаху. Раздался удар секиры, хлынула кровь, и голова упала на землю.

Князь Андрей, ломая руки, подошел к обезглавленному трупу отца, поцеловал его и положил голову на плаху.

Секира сверкнула еще раз, и голова юноши упала возле головы отца.

— Теперь твоя очередь! — сказал Милославский Одинцову.

Одинцов содрогнулся. Служители, схватив его, потащили к плахе.

— Бог тебе судья, Софья Алексеевна! — кричал Одинцов. — Вот мне награда за то, что я помог тебе отнять власть у царицы Натальи Кирилловны! Бог тебе судья, Иван Михайлович! Сжальтесь, бояре: дайте хоть время покаяться и приготовиться по-христиански к смерти.

— Руби! — закричал Милославский, и не стало Одинцова.

Тела Хованских положили в один гроб и отвезли в находившееся неподалеку от Воздвиженского Троицкое село, а труп Одинцова зарыли в ближнем лесу.

На другой день, восемнадцатого сентября, был отправлен в Москву, к патриарху, стольник Петр Зиновьев с грамотой об измене и казни Хованских. Милославский также поручил ему, по приказанию царевны Софьи, освободить всех, кто содержался в тюрьме старого князя. Однако комнатный стольник царя Петра Алексеевича князь Иван Хованский, другой сын казненного, выехав в ночь на восемнадцатое сентября из Воздвиженского, прискакал в Москву раньше Зиновьева и объявил стрельцам, что его отец, брат и Одинцов казнены без царского указа, и что бояре, находившиеся в Воздвиженском, набрав войско, хотят всех стрельцов, жен и детей их изрубить, а дома сжечь. Ярость стрельцов была беспредельна. В полночь раздался звук набата и барабанов, и вся Москва ужаснулась. Стрельцы немедленно бросились к Пушечному двору и его разграбили. Несколько пушек развезли по своим полкам, другие поставили в Кремле; ружья, карабины, копья, сабли, порох и пули роздали всем желающим; поставили сильные отряды для стражи в Кремле, на Красной площади, в Китай-городе, у всех ворот Белого города и во многих местах Земляного; воздвигли укрепления, загородили улицы насыпями и палисадами. Жен и детей своих со всем имуществом они перевезли из стрелецких слобод в Белый город. На всех площадях и улицах Москвы всю ночь раздавались неистовые крики мятежников, ружейные выстрелы, стук барабанов и скрип колес телег, везущих пушки и пороховые ящики. Среди этого смятения Зиновьев успел въехать в Москву. Приблизясь к Кремлю, он увидел, что ему невозможно туда пробраться для вручения грамоты патриарху, так как у всех кремлевских ворот стояли на страже толпы мятежников. Он вынужден был остаться в Китай-городе и решил пока исполнить другое поручение Милославского: освободить всех из тюрьмы Хованского.

Еле отыскав дворецкого Савельича, спрятавшегося с испуга на конюшне, Зиновьев строго сказал:

— Давай скорее ключи от тюрьмы! Царевна Софья Алексеевна приказала выпустить всех тюремных сидельцев.

— Не спросясь князя Ивана Андреича, я не могу, — отвечал Савельич дрожащим голосом.

— Ну так сходи на тот свет да спроси. Князю отрубили вчера голову за измену, и сыну его также.

— Как?! — воскликнул дворецкий, всплеснув руками. Он давно служил у Хованского и искренно был к нему привязан. — Ах, мои батюшки! — завопил Савельич, обливаясь слезами. — Отец ты мой родной, князь Иван Андреич! Пропали мы, бедные, осиротели без тебя!

— Ну, полно выть! Давай ключи! — закричал Зиновьев.

— Возьми, возьми, — сказал дворецкий, продолжая плакать и отвязывая ключи от кушака. — Я уж не дворецкий теперь. Ох, горе, горе!

Зиновьев выпустил всех из тюрьмы князя, и вскоре Бурмистров, никем не узнанный, торопливо шел к дому приятеля своего, куща Лаптева.

— Молись, Варвара Ивановна, молись, не отставай!. — говорил Лаптев жене своей, которая уже устала вместе с ним класть перед иконами земные поклоны. — Писание велит непрестанно молиться!

— Я чаю, скоро светать начнет, Андрей Матвеевич! Пора поесть сготовить!

— До еды ли теперь! По всему видно, что настали последние времена. Что это? Ну, пропали мы! Кажется, кто-то стучит в калитку. И опять из пушек палят! А колокола-то, колокола-то как звенят!

— Господи Боже мой, помилуй нас грешных! — прошептала с глубоким вздохом Лаптева.

Муж и жена начали еще усерднее кланяться.

Вдруг отворилась дверь, и вошел Бурмистров. От долгого пребывания в тюрьме он так похудел и побледнел, что не только ночью, в горнице, освещенной одною лампадой, но и днем можно было его счесть за мертвеца.