Евгений Карнович - Царевна Софья

— Стой! Куда вы его тащите, бездельники?

— А тебе что за дело? — ответил один из солдат.

— А ну развяжите!

Солдаты остановились.

— Да что ты нам за указчик? Знать мы тебя не хотим! — бормотали некоторые из них.

— Что? Не слушаться?! Вас всех расстреляют!

— Не расстреляют! — сказал один из солдат. — Иди-ка ты, куда шел.

— Ах так?! — воскликнул Бурмистров и выстрелил в бунтовщика из пистолета. Солдат, раненный в плечо навылет, упал. — Хватайте, вяжите их! — закричал Бурмистров толпе мужиков, собравшейся около солдат из любопытства.

Мужики повиновались. Быстро они обезоружили и связали бунтовщиков.

Офицера, отнятого у солдат, Бурмистров пригласил войти в дом Лаптева, а связанных солдат велел вести к нему во двор и запереть в сарай.

— Кому обязан я своим избавлением? — спросил офицер, войдя за Василием в дом и поклонясь хозяину, хозяйке и Андрею. — Кого должен благодарить я за спасение моей жизни?

— Без помощи этих добрых посадских я бы ничего не сумел сделать, — отвечал Бурмистров. — Меня благодарить не за что.

— Как не за что? Если бы не ты, так капитана Лыкова поминай как звали! Бездельники тащили меня на Красную площадь и хотели там расстрелять.

— Капитан Лыков?.. Боже мой! Да мы, кажется, с тобой встречались? Помнишь, в доме полковника Кравгофа…

— То-то я смотрю: лицо твое вроде знакомо. Как, бишь, зовут тебя? Ты ведь пятисотенный?

— Был пятисотенным. После бунта пятнадцатого мая вышел я в отставку. Ну, что поделывает Кравгоф? Где он теперь?

— Он через неделю после бунта уехал со стыда в свою Данию. Полуполковник наш, Биельке, умер — вечная ему память! — и майор Рейт начал править полком. Недели на две уехал он в отпуск, оставив меня за старшего, а без него, как нарочно, и стряслась беда. Сегодня в полночь услышал я, что в Москве бунт. «Ах ты дьявол! — подумал я. — Да будет ли конец этим проклятым бунтам?» Собрал я весь наш полк и хотел из нашей слободы нагрянуть на бунтовщиков. Дошли мы до Земляного города. «Ребята! — крикнул я. — От меня не отставай!» Первая рота, нечего сказать, отличилась, молодец: так на вал за мной и полезла. Стрельцы начали было отстреливаться, но потом не выдержали — побежали. Я с вала кричу прочим ротам: «За мной!» А они, подлецы, ни с места! Спустились мы с первой ротой с вала и давай бунтовщиков свинцом поливать. Преследовали мы их, пока не наткнулись на пушки. Тут уж делать нечего, пришлось отступать. Вышли мы из Земляного города, и я прямо к прочим ротам. Начал их ругать, на чем свет стоит а они меня, подлецы, схватили, руки, назад затянули веревкой да и потащили к этому сатане, Чермному, на Красную площадь. Тьфу, срамота! Лучше удавиться! Ведь полк-то наш, кроме первой роты, опять себя опозорил и пристал к этим окаянным бунтовщикам.

Лыков от сильного негодования вскочил со скамьи, и слезы навернулись у него на глазах.

— А знаешь ли, что поганые бунтовщики было затеяли? — продолжал он, обратясь к Бурмистрову. — Поймали они стольника Зиновьева, который прислан был из Воздвиженского с царской грамотой к патриарху, привели его к святейшему, отцу и велели грамоту читать вслух. Как услышали они, что Хованские казнены за измену — батюшки-светы! — взбеленились и заорали в один голос: «Пойдем в Воздвиженское и перережем там всех!» И патриарха убить грозились. А как услышали, что царский дом со всеми боярами едет в Троицкий монастырь, что там есть войско, крепкие стены, а на стенах чугунные дуры, так и храбрость прошла. Хвосты поджали, бездельники, и объявили, что если из монастыря придет войско к Москве, то они поставят посадских с женами и детьми перед собой и из-за них станут драться. Я думаю как-нибудь из Москвы дать тягу в монастырь. Не поедешь ли и ты вместе со мной?

— Был бы рад, — ответил Бурмистров, — да нет возможности отсюда вырваться. Надо здесь что-нибудь делать.

— А что?

— Можно подговорить посадских и других честных граждан. Бунтовщики всем жителям раздали оружие… Нападем на них врасплох ночью. Жалеть их нечего!

— Ай да пятисотенный! — воскликнул Лыков, вскочив со своего места и бросаясь обнимать Бурмистрова. — Знатно выдумал!

Лаптев, тихонько дернув Бурмистрова за рукав, повел его из светлицы в нижнюю комнату, затворил дверь и сказал шепотом:

— Не во гнев тебе будет сказана, Василий Петрович, но мне кажется, что тебе лучше спрятаться на несколько дней у меня в доме, а потом тихо выбраться из Москвы. Если дойдет до царевны Софьи Алексеевны и Милославского, что ты жив, то тебя схватят, отрубят голову или пошлют туда, куда ворон костей не заносит. Милославский, ты сам знаешь, на тебя пуще сатаны зол. Уж он тебя не помилует да выпытает еще, где Наталья Петровна. Ты и себя, и ее погубишь. Бунтовщиков и без тебя уймут, а Софье-то Алексеевне впредь наука. Ее, видимо, Бог наказывает за то, что она обидела царицу Наталью Кирилловну. Пусть капитан один усмиряет разбойников, а тебе, Василий Петрович, лучше из Москвы подальше убраться. Поезжай с Богом в Ласточкино Гнездо и обрадуй, твою невесту.

— Нет, Андрей Матвеевич, не могу, — власть, какая бы ни была, лучше безначалия. Например, теперь всякий бездельник, всякий кровожадный злодей может безнаказанно ворваться в дом твой, лишить тебя жизни, ограбить; может оскорбить каждого мирного и честного гражданина, обесчестить его жену и дочерей, зарезать невинного младенца на груди матери. Милославский как ни зол, но этого не сделает. Если не любовь к добру, то по крайней мере собственная польза и безопасность всегда будут побуждать его к сохранению общего спокойствия и порядка, которых ничем нельзя прочнее охранить, как исполнением законов и строгим соблюдением правосудия. Так что если бы даже стрельцы бунтовали против одной Софьи Алексеевны, и тоща бы я стал против них действовать. Но вспомни, что злодеи хотят погубить весь дом царский и царя Петра Алексеевича — надежду отечества. Не клялся ли я защищать его до последней капли крови?

— Эх, Василий Петрович, да мне тебя жаль! Подумай о своей головушке, вспомни о своей невесте: ведь злодей Милославский запытает тебя до смерти, чтобы узнать, куда ты скрыл ее.

— Ну, что ж, я умру, но Милославский не узнает ее убежища..

Лаптев хотел что-то еще сказать, но не смог больше вымолвить ни слова, заплакал и крепко обнял Бурмистрова.

— Да благословит тебя Господь! — сказал он наконец, всхлипывая. — Делай, что Бог тебе на сердце положил, а я буду за тебя молиться. Он посильнее и царевны Софьи Алексеевны, и Милославского. Он защитит тебя за твое доброе дело.

После этого оба пошли в светлицу.

— Ну что, пятисотенный, когда приступим к делу? У нас есть еще помощник.

— Кто? — спросил Бурмистров.

— А вот этот молодец! — ответил Лыков, взяв за руку Андрея. — У него так руки и зудят подраться с бунтовщиками! Я бы его сегодня же принял в наш полк прапорщиком! Брось-ка, Андрей Петрович, свою академию да возьми вместо пера шпагу.