Юрий Татаринов - Роковая страсть короля Миндовга

По разнообразию значимых событий, их пикантности, наконец, по своей продолжительности история Беларуси ничуть не беднее, скажем, той же истории Великобритании. Другое дело, что до сих пор не находилось смельчака, который всерьез занялся бы ее популяризацией.

Историю страны, в которой живешь, следует знать хотя бы потому, что она имеет свойство повторяться. На мой взгляд, важно именно теперь, в нынешнее время, рассказать о том, как зарождалось и становилось на ноги древнее белорусское государство, ибо это та основа, на которой можно строить. Когда жители Беларуси узнают, а главное — примут душой и сердцем, что творцами того зарождения и становления были их предки, что события те происходили на их земле, им станет понятнее, кто они, и будет проще о себе заявлять.

Сентябрь, 2010 г.

Юрий Татаринов

Страсть способна помутить любой разум; она слепа и глуха ко всему. (Из опыта человеческой жизни)

Стоило загрохотать тяжелой цепи подъемного моста, как в замкнутом крепостными стенами пространстве еще дремавшей с утра Варуты — личного замка короля Миндовга — случилось что-то вроде переполоха: к арке въездной башни, к амбразурам на стенах, звеня металлом, потоком устремилось бравое местное воинство, а навстречу ему, уже все выведав, понеслась толпа бездельников — шутов и разных других прихлебателей здешнего хозяина. Словно две стаи крыс, группы эти сшиблись на узкой улочке. Потолкавшись и высказав все, что думают друг о друге, несчастные поспешили дальше по намеченному ими пути: одни — выполнять указания, другие — оповещать о том, что произошло, замковых слуг.

Первым в сторону жилой половины замка через площадь пробежал Лифантий — любимый шут короля Миндовга... Взятый в плен лет двадцать тому назад в русских землях, этот холоп давно выслужил себе свободу.

Повелитель не прочь был отпустить его и даже наградить за многократное проявление преданности. Более того, он желал избавиться от навязчивого, доставлявшего больше беспокойства, чем пользы, плебея. Но старый раб не собирался покидать своего господина. За эти годы дармоед так прижился в хлебосольной Варуте, что какой-то иной жизни для себя уже не желал... Вбежав в просторные сени, бородатый коротышка набрал в грудь воздуха и, выкатив глазищи, закричал срывающимся на фальцет голосом:

— Хозяин Нальши прибыли!..

Он считал своим долгом доносить повелителю о происшествиях, время от времени случавшихся в сонной Варуте. Дворовые еще ничего не знали, к тому же требовалось соблюдать субординацию, а подхалим уже был тут как тут. Он руководствовался надеждой на то, что светлейший отметит его, похвалит. Собственно, он только тем и жил.

Не удовлетворившись криком в сенях, раб устремился по лестнице на верхнюю половину.

— Знамение было! — задыхаясь от скорого подъема, продолжал голосить он. — Солнце качалось давеча на закате!.. Добрая весть! Добрая весть!

В одном из покоев, стены которого были украшены гладко выделанной кожей, а пол покрывали лыковые циновки, где к тому же остро пахло вербеной, из-за печной перегородки выглянули две лысые головы — шутов Фильки и Федулки. Сей факт подсказал ретивому вещуну, что хозяин близко. Лифантий уже нацелился сменить крик на говор, чтобы его, не дай бог, не побили, как тут в полутемных сенцах он лицом к лицу столкнулся с самим Лисицей — главным дворничьим. Рыжий, статный, как античная колонна, распорядитель сверху вниз посмотрел на пучеглазого выскочку, при этом вытянутый, искрящийся бисеринками пота нос его слегка пошевелился, как нос обнюхивающей местность рыжехвостой охотницы. Кажется, дворничий собирался предупредить нахала, сказать: "Еще звук — и тебя посадят в подвал!" По закону раб должен был донести новость сначала ему. Лисица не вышвырнул крикуна на улицу сразу только потому, что понял: случилось что-то особенное, что может обрадовать светлейшего. Потеснив вещуна, он одним взглядом потребовал от него разъяснений.

Но Лифантий не был бы самим собой, не был бы русским, если бы соблюдал все законы. Он втянул свою лысую, блестящую от пота голову в плечи и, скользнув под рукой великана, ворвался в королевскую опочивальню.

Государь, облаченный в отороченный куньим мехом халат, наброшенный поверх ночной рубахи, сидел, свесив босые ноги, на высокой кровати и со скукой глазел на свои закрученные носами вверх меховые туфли, стоящие на полу ровно под его ногами. Казалось, он собирался соскользнуть в них...

Лифантий, опасаясь, что его выволокут прежде, чем он озвучит свое важное известие, упал на живот и, перебирая ногами и руками, быстро, как ящерица, пополз к кровати. Через мгновение он уткнулся носом в те самые туфли.

В таком распластанном положении бедняга и оставался до тех пор, пока не услышал над собой тихий, не скрывающий досады голос светлейшего:

— Ну, ты, утренняя заноза, чего тебе?..

— Любимец ваш, свет-сокол нальшанский князюшка прибыли, — елейным голосом пропел в ответ лизоблюд и наконец осмелился поднять голову...

В прищуренных глазах короля незамедлительно пробудилось удивление.

— Это когда же надо было выехать из своих земель, чтобы прибыть в Варуту в такую рань! — выказывая восторг, вскричал государь. Как и следовало ожидать, новость обрадовала его. Любая тема, связанная с князем Довмонтом, влияла на светлейшего исключительно благоприятно.

Раб обнажил гнилые зубы, подобострастно захихикал. Он тоже был рад — только по другой причине. Неожиданно несчастный поперхнулся и начал громко кашлять... Тем временем повелитель успел окрылиться вдохновением.

— Радость! Вот это радость! — стал повторять он. Серое сухощавое лицо его разрумянилось, а глаза заблестели. — Будет теперь с кем скуку разделить! Хвала богам! — тем не менее с лица его не исчезли следы грусти.

Уже не один месяц государь находился в состоянии меланхолии. Решение любимца навестить его как раз и было связано с попыткой утешить несчастного, отвлечь от горьких мыслей. Король грустил с тех самых пор, как перестали поступать известия от единственного сына. Сначала он сделался неразговорчивым, а потом и вовсе впал в тоску. Говорить в его присутствии о молодом князе Войшелке возбранялось и раньше. Теперь же было просто опасно... Жизнь светлейшего, его усилия, связанные с расширением и укреплением Литвы, могли оказаться напрасными, если бы он покинул сей бренный мир. Враги с запада, да и внутренние завистники, каковых тоже имелось немало, были готовы свести на нет все его завоевания. «Стоило так корпеть, рвать живот свой! — все чаще говорил себе, выказывая неудовольствие, князь. — Оберегать державу, множить границы! Чего ради было стараться, если у меня не оказалось главного — преемника! Да властолюбивые вассалы после меня в сваре даже не заметят, как пустят эти завоевания по ветру!» Теперь, когда правитель Литвы начал утрачивать бодрость духа, он думал о будущем с тоской...