Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка

Солнце, проводившее короля своими ясными лучами до самого трона, теперь зашло за тучу. И в зале стало совсем темно, почти как ночью; цветные немецкие окна со свинцовой решеткой были плотно закрыты.

В темноте чуть белели лица молодых членов сейма, а лица бородатых стали как черные пятна.

Долго длилось молчанье в полдневных потемках. Король сидел, широко расставив ноги и опершись руками о колени. Слегка наклонив голову, он некоторое время глядел на сидящих перед троном. Потом встал и открыл совещание. Заговорил — голосом звучным и полным достоинства. Напомнив о своих заслугах перед королевством и своем стремлении к миру с апостольским престолом, он велел послам доложить сейму об их поездке в Рим.

И вот взволнованным, проникновенным голосом сделал сообщение пан Костка из Поступиц, деловым, почти безучастным тоном, словно выполняя служебную обязанность, выступил пан из Рабштейна, страстную, вдохновенную речь произнес магистр Коранда. Пан из Рабштейна сперва говорил, потом стал читать. Коранда тоже. Запись Коранды была очень подробна, и нет такого слова, произнесенного или услышанного в Риме, которое не было бы точно повторено здесь, перед представителями двойного чешского народа. Минутами появлялось солнце, озаряя фигуры короля и стоящего на ступень ниже оратора. Но в остальное время было так темно, что канцлер приказал принести свечи, и пажи держали их над листами, которые читал выступающий. Посреди дня в сейм пришли Иржиковы сыновья — Индржих и Викторин. Индржих, похожий на отца, но светловолосый и с блуждающим взглядом, Викторин — стройный и серьезный, похожий лицом и фигурой на деда, Подебрадского Викторина, жившего в старом замке над Лабой, предпочитая всему свою низкую спальню на том этаже, где часовня. Сыновья сели у трона, по левую руку отца.

Чтение посольских документов и их обсуждение кончилось только около пяти. К этому времени разведрилось, и наступили ясные, жаркие августовские сумерки. В глубине залы открыли окно, и стало видно зелень деревьев, слышно чириканье воробьев.

Тут встал король Иржи; на лице его была улыбка. Он некоторое время смотрел на собрание, и взгляд его остановился на фигуре Яна Палечка, стоявшего далеко, у двери в залу. Лицо Яна было трудно разобрать. Но король широко и радостно улыбнулся. Он нашел того, к кому хотел обратить свою речь.

И заговорил мужественно, твердо о том, что не может согласиться с папским решением, нарушающим то, что даровал чешскому народу Базельский собор и подтвердил предшественник теперешнего папы — Евгений IV. Потом он перешел к предмету, самому для него болезненному. Да, он принес присягу перед коронацией! Он не намерен ее скрывать. Слушайте.

И он прочел текст присяги по подлинному документу, скрепленному печатями. Там было сказано, что он будет отводить народ свой от всяких расколов, и ересей, и учений, враждебных римской церкви. Да, я так присягал. Но эта присяга, которую я исполнял и исполняю, не значит, что ересью являются компактаты, данные чехам собором и папой церкви римской.

Возвысив голос и упомянув родителей, прививших ему знание родного языка, упомянув жену и детей, с которыми всегда принимал тело и кровь Христовы, он заявил, что мы поступали так, будучи паном, продолжали так поступать, сделавшись правителем, поступаем так и теперь, став королем, и намерены поступать и впредь именно так, а не иначе, ибо за эту святую правду не только мирское достояние свое, но и самую жизнь охотно отдать готовы!

Когда он произнес эти слова, в зале послышались всхлипывания и плач. Слезы покатилась по щекам и бородам; иные кашляли, стараясь подавить душившее их волнение.

Озаренный солнцем, стоял король перед двойным своим народом и глазами, а потом и устами спрашивал, как думает поступить собрание, если король и королевство подвергнутся в будущем преследованиям за верность своей вере. Ибо нас будут утеснять — поношениями, телесным насилием, военной мощью.

И тут двойной народ разделился на два лагеря. От одного из них выступил пан Костка, обещав его королевскому величеству верность в деле защиты веры, вплоть до жертвы жизнью и имуществом. Но пан Зденек из Штернберка и толстый епископ Йошт — ах, рожмберкские, вы всегда шли кривыми путями и были сами себе короли! — заявили, что компактаты их не касаются и пускай защищают их те, кому они нужны. Король хочет сохранить верность унаследованной им вере, а они, паны-католики, хотят быть верны той вере, в которой они родились. Во всем же остальном обещают покорность… А епископ Йошт, выступавший после епископа Таса, подкинул еще поленце. Было бы неблагодарностью идти против святейшего престола, который сделал нашему королевству столько добра! Если король захочет повернуть назад, это еще можно сделать; тут оратор предложил свои услуги.

Такова была речь Йошта, прозвучавшая в сумерках. Король выслушал ее не особенно внимательно. Он закрыл собрание, предложив панам-католикам обдумать вопрос до утра.

Второй день совещания был не более утешительным, чем первый. Король не спал ночь и долго говорил в постели с женой, ободрявшей его умными, обнадеживающими словами. И как ни удивительно, эта женщина, которой так нравилось быть королевой, сказала:

— Лучше по миру пойдем, чем уступать врагам! Ничего не бойся. Ты открылся перед ними, прочел эту несчастную присягу. Ты тогда зачем присягал? Чтоб быть верным церкви и помазанным папой. Но ведь ты мог быть королем и без папы, без епископов. Не думай о старых законах, создавай новые! Бей, рази! Ты отстаиваешь дело божье, папа — антихрист, а Зденек из Штернберка верит только в свою мошну…

Король пришел на совещание невыспавшийся и услышал от епископа Йошта, что паны-католики ничего не обещают. Потом слушал выступление папского посла Фантина де Валле, и этот самый посол, который до тех пор был служащим короля, говорил так, как никто еще не говорил в этой зале. Речь его, которую переводил вышеградский настоятель Ян из Рабштейна, полна была вызывающего высокомерия и дерзости, свойственными тому, кто ищет ссоры и старается завязать бой. Он высказывал более папские взгляды, чем сам папа, и держался так, будто имел дело с провинившимся, а не стоял перед лицом коронованного монарха! Папа — воплощенное могущество, так говорил он, и кто противится его воле, тот будет повержен и уничтожен. Чешский народ был соблазнен лжепророками, и от этого произошли бури и великие войны. После многих страданий, которые вынесло все христианство, чехи на Базельском соборе решили примириться со святой церковью, и это было принято, причем была сделана оговорка для тех, кто привык к причастию под обоими видами. Эта оговорка имела силу, только пока были живы те, которые желали так причащаться. Но для их детей в ней нет надобности. Чехи вели себя в Риме не как просители, а как истцы, и даже стали отстаивать и доказывать еретический взгляд, будто причастие под одним видом недостаточно для спасения, так как содержит лишь половину святости и благодати.