Михаил Филиппов - Великий раскол

Царевны поцеловали его и ушли в терем. Они послали за патриархом Иоакимом. Иоаким явился в терем, воображая, что они желают духовной беседы с ним.

Когда он вошел в приемную царевны Татьяны Михайловны, он застал там царевну Софью.

Царевны подошли к его благословению и посадили его на почетное место на диване, под образа.

— Прости, святейший, — начала царевна Софья, — что мы с тетушкой Татьяною потребовали тебя… У нас великая к тебе челобитня.

— Повеление царевен для меня указ, — опустив скромно глаза и положив руки на животик, произнес патриарх.

— Бьем мы челом: монастырь «Новый Иерусалим» и Воскресенская церковь приходит в запустение.

— Приходит он в запустение, — поднял набожно глаза к небу Иоаким, — ибо восточные патриархи, на соборе 1666 года, осудили и название «Новый Иерусалим», и строителей его: Никона и Аарона. Где нет благословения святителей, там и благодати нет.

— Где два или три соберутся во имя Мое, там и Я пребываю, — возразила царевна Софья. — Не лишена, поэтому, св. благодати и обитель «Новый Иерусалим».

— А в Воскресенской церкви, кроме частиц Святого гроба, покоятся еще мощи св. Татьяны, — вставила царевна Татьяна Михайловна.

— Не ведал… не ведал, — вздохнул Иоаким и, набожно перекрестясь, произнес: — Господи, прости мне согрешение.

— Вот, — продолжала царевна Софья, — мы с тетушкой желаем увеличить благолепие монастыря, я дала обет соорудить там храм Богоявления, а царевна все достояние отдаст на святую обитель.

— Богоугодное дело… богоугодное, я благословляю… Вы внесите деньги в патриаршую казну. А там, что соборная дума скажет…

— Мы пожертвуем всем, но братия просит возвратить ей отца и благодетеля ее, — возразила царевна Софья.

— Тому не можно быти, — как ужаленный вскочил Иоаким.

— Садись и выслушай, святейший… Никон хил, стар и годы его сочтены… Пущай умрет в своей обители, не проклиная царя и нас за бессердечие, — произнесла скороговоркою Софья.

— Тому не может быть, — упорствовал патриарх, — да ты царевна, не ведаешь, что он и одежи, и обуви не носит, да день-деньской от вина пьян бывает, сквернословит, богохульствует…

— Неправду говоришь, святейший, и это поклеп на святейшего старца, — вышла из себя царевна Татьяна Михайловна. — Держишь ты его в темнице пятый год без одежи и обуви; а от квасу твоего с мышами не опьянеешь. Господь Бог милосердный накажет тебя… Покайся и разреши Никону переехать в «Новый Иерусалим».

— Тому не можно быти, — упорствовал Иоаким и собирался выйти.

— Коли так, — затопала ногами Татьяна Михайловна, — так я сама поеду за святейшим; да не в «Новый Иерусалим» я его свезу, а в Успенский собор… Ударим в царь-колокол, созовем народ, и он поведет его на патриарший престол, а тебя, лицемера, ханжу, пустосвята, мы упрячем в ту келью, где ты томил безбожно больного, хилого, слабого старца столько лет…

У Иоакима опустились руки и затряслись ноги.

— По мне что, — заикаясь произнес он, — пущай Никон едет в «Новый Иерусалим»… Как великий государь соизволит.

— Так пиши грамоту! — повелительно произнесла царевна Татьяна.

Софья подала перо, бумагу и чернильницу.

— Мне нужно с царем переговорить, — молвил патриарх и торопливо вышел из терема.

— Альбо то можно, Иван, — накинулся Ольшевский на Шушеру, — поехал в «Новый Иерусалим» к братии и возвратился ни с чем. Джелебы то я поехал, так давно бы приехали за патриархом.

— Хвастай, хвастай… Да и так я насилу-то упросил братию, чтобы помимо патриарха Иоакима послали в Москву… Ну и послали… А там, что Бог даст.

— Я бы и учинил: поехал бы в Москву с ними да с царским посланцем вернулся… Надея на Бога, мне не первина: мы с патриархом Никоном…

— Толкуй ты. Попробуй-ка ты сунься в Москву, там таперь черт ногу сломит: не знаешь, кто первый, кто последний.

— Теперь, Иван, погляди: патриарх точно из гроба встал, бледный да слабый… Ждет не дождется присылки из Москвы: у меня у самого душа переболела… а иной раз, глядючи на него, так и плакать хочется.

Слезы показались у него на глазах, он вытер их со щеки и высморкал нос в полу.

— Иван!.. Ольшевский! — раздался голос Никона.

Оба бросились в его келью.

Никон был одет: на нем была архиерейская мантия, на голове клобук и в руках посох.

— Что же не собираетесь… Что мешкаете… ждать не буду.

— Куда, святейший? — удивился Ольшевский.

— Куда, куда? Домой… в «Новый Иерусалим»… Проворней, живей, укладывайтесь, собирайтесь…

Шушера переглянулся с Ольшевским: они полагали, что он бредит.

— Святейший, да из Москвы еще не прислали, — возразил Ольшевский. — Джелебы из Москвы приехали, иное дело… А допреж нечего укладываться.

— Говорю, укладывайтесь… Подъехал струг… а на нем посланные от царя… они вышли на пристань… Вот, вот идут… спешите — ждать не буду, — торопливо произнес Никон.

— Ярославский воевода, да епископ и архимандрит приехали за святейшим и идут сюда, — крикнул Шушера.

У Никона задрожали руки и ноги, и он в сильном волнении сел на стул.

— Господи, услышал ты мои молитвы, не дал умереть здесь, как злодею, — прошептал он. — Укладывайтесь, да торопитесь, — скорей, скорей отсюда… Здесь столько слез я пролил.

Ольшевский начал укладываться и увязывать вещи свои и патриарха.

Появились в келии царские посланцы, они подошли под благословение патриарха. Никон перецеловался с ними.

— По указу великого государя, святейший старец, мы приехали за тобою: в Ярославле ждут тебя царские лошади, колымага и рыдваны. Отвезут тебя в «Новый Иерусалим», где будешь жить по собственной воле, на покое.

— Да благословит Господь Бог царя, царицу и всю государеву семью за многие их милости ко мне, — прослезился Никон. — Снова сподобит меня Божья Матерь узреть и Голгофу и Иордань, и храм «Воскресения», где я на плечах своих таскал камни и бревна… и заживу я снова с детьми моими — деревьями, и деда Мамврийского дуба снова обниму… Боже милостивый! одна уж эта радость искупит мое пятнадцатилетнее заточение в монастырях…

И твердыми шагами патриарх вышел из кельи, в сопровождении послов спустился во двор и здесь остановился, поглядел на монастырь, на храм, перекрестился и сказал:

— Не хочу я видеть братию, но я прощаю их и благословляю… Передать им, что одною верою да молитвою не спасешься, а нужны и добрые дела: пущай сердца свои смягчат — вера без дел мертва есть.

Он направился к пристани; придя туда, он пошел прямо на струг и, перекрестясь, прошептал:

— Господи, помилуй и спаси люди твоя.

Час спустя струг, несомый течением Шексны и парусом, потянулся к Волге.

Весть о том, что Никон возвращен и поедет водою до Ярославля, быстро разнеслась по городам и селам, и тысячи народа в лодках и на берегу ожидали его с женами и детьми для получения его благословения. Духовенство же с хоругвями, крестами и иконами выходило тоже на берег и пело: «исполлаэти деспота», «достойно» и «многая лета».