Елена Съянова - Маленькие трагедии большой истории

Цельный, смелый, ясномыслящий Ульрих Цвингли понимал жизнь настолько, чтобы решиться ее реформировать. Но он не понял своего ухода из нее; не прозрел сути своей смерти, и протест, застывший в его мертвых глазах, испугал и смутил соратников. Протест, бывший сутью его жизни, остался с ним и после нее. Тот протест, что всегда неугоден властителю, даже небесному, даже во славу его!

«Хороший студент никогда не занимается политикой», – говорили, повторяют и будут повторять все преподаватели всех времен и народов.

А – гениальный?

«Революция и математика – два занятия для людей одной породы – людей страсти!» – утверждал французский математик Адриенн Лежандр, один из основателей Высшей нормальной школы, французского аналога Педагогической академии.

– А если одна страсть пожирает другую?

Тогда и получается жизнь, краткая, как вспышка кометы, свет от которой будет идти к нам еще столетья – жизнь Эвариста Галуа.

Обычное детство мальчика из состоятельной семьи начала XIX века: вихри истории, конечно, кружат голову родителям – во время наполеоновских Ста дней отец Эвариста даже избирается мэром Коммуны городка Бур-ля-Рен близ Парижа – но всё в меру, как и положено уважаемым буржуа. Удивительно, но из семьи, да и из всего городка, только этот мальчик как будто дышит в унисон с эпохой великих потрясений. Но его потрясение иного рода. В шестнадцать лет ему случайно попались «Элементы геометрии» Лежандра, в которых талантливый математик заложил основы искусства математического мышления. Талант указал путь гению. Двое суток упоительного чтения, и точно пелена начинает спадать с глаз. Потом работы Гаусса, Нильса Абеля… Пелена спала окончательно, когда совсем юный Эварист Галуа четко сформулировал цель: понять самому и просто, красиво объяснить другим – почему уравнения высших степеней не решаются в радикалах. И тут же рождается догадка, начинает выстраиваться конструкция, нечто вроде растущего кристалла, все оси и грани которого обладают особой симметрией.

Заглянуть бы на эту «кухню», где трудится гениальный мозг! И неважно, что за ее стенами два главных врага – непонимание средних умов и политика! Первые рукописи Галуа видные математики отправляют в корзины для мусора. Галуа слишком юн и совершенно одинок. Да и кому дело до математики, если Францией снова овладевает ее вечная страсть – Революция! 1830 год! Париж снова на улицах! Галуа вступает в республиканское «Общество друзей народа», участвует в митингах, подписывает петиции; его арестовывают, отдают под суд. Нужно готовиться к процессу, а он вместо этого пишет курс лекций по высшей алгебре. Его мозг продолжает работать! Его исключают из Высшей школы – «хороший студент не занимается политикой!» Суд. Обвинения в подстрекательстве к покушению на жизнь короля. Глупейшие – адвокат с ними справился: Галуа выпускают. Но 14 июля во время знаменитого празднования Дня взятия Бастилии – снова арест. Мрачная тюрьма Сент-Пелажи. Это уже не шутки, и хотя приговор – всего год, но таких, как Галуа, беспокойных и слишком неудобных, власти не желали выпускать. А если и выпускали, то их ждала одна участь – полицейская провокация и смерть. Однако до этого одно уточнение: в тюрьме двадцатилетний Эварист Галуа совершил главное дело своей жизни – довел гениальную гипотезу до строгой теоремы. А для этого создал первую математическую теорию произвольных симметрий, названную – «Теорией Групп» [2].

29 мая 1832 года Эварист Галуа вышел на свободу. А 31 мая, как было записано в полицейском протоколе – «скончался в больнице Кошен от пули, полученной на дуэли». Стрелялся якобы из-за женщины с неким д’Эрбенвилем, с которым, кстати, сидел в тюрьме. В том же протоколе говорится, что раненого Галуа через несколько часов после выстрелов нашел местный житель. Странная дуэль! Ну не бросали тогда дуэлянты своих соперников валяться с пулей в животе! Видимо, полиция просто поторопилась, схалтурила. Подумаешь, какой-то мальчишка по имени Эварист Галуа! Гений.

…Афины устали от Перикла. Слишком мудр, слишком благороден, слишком непогрешим… И слишком долго великий город прогибается под эти добродетели. Афиняне, заносчивые, непримиримые, порой робкие, порой игривые, как молодые козочки, снова желают сделаться собой и вернуть своей демократии ее необузданный нрав.

Но так ли это? Точно ли это так? Может ли человек, четырнадцать раз провозглашавший приоритет большинства над меньшинством, утомить, разочаровать это самое большинство своим упорным постоянством?

Аристократическая оппозиция Афин, собиравшаяся в доме Алкивиада, расставляла по городу уши, чутко ловя пересуды на афинских рынках и площадях. Горожане говорили о ценах, о подступающей чуме… и редко поминали Перикла. Это было принято за хороший знак. Если других не находилось, можно довольствоваться и таким. Оппозиция подтягивалась, сжималась в ударный кулак, распаляла себя негодованием…

Философ Анаксагор, автор знаменитого труда «О природе», объяснивший пугливым афинянам простую природу солнечных затмений, пытался усовестить заговорщиков. Анаксагор напоминал им, как всего год назад они насмешили подлунный мир, попытавшись подвергнуть Перикла, перестраивающего Акрополь, остракизму, обвинив в непомерных тратах из общественной казны. Потрепали нервы, вынудили выплатить штраф… и ничего не добились. Только опозорили себя.

Но оппозиция не унималась. Она нащупала другой путь.

Если нельзя разом свалить непогрешимого Перикла, нужно снова ударить его в слабое место. Как это уже сделали два года назад. Тогда же следовало и повторить – снова ударить – и бить, бить, бить…

Слабым местом Перикла была Аспазия. Высоконравственный правитель, бросив законную жену, родившую ему законных сыновей, жил со «спутницей», или гетерой, и требовал уважения к ее уму и образованности в обход несуществующего целомудрия.

Впрочем, ничего нового заговорщики на первый взгляд не изобрели: прекрасную Аспазию клевали уже много лет; и в комедиях высмеивали, и прямо в лицо могли что-нибудь сказать. Новое правило афинских заговорщиков заключалась в том, чтобы травить Аспазию постоянно; изо дня в день, изо дня в день капать и капать желчью, плескать помоями под ноги, хихикать из-за каждого угла и не оставлять этих трудов ни на минуту.

Все время их значительной жизни следовало отныне посвящать этому правилу: ни дня без травли гетеры Аспазии.

Перикл был мудр; он понимал, что все его слова, вся суета в защиту любимой женщины, только сделают его смешным, и лучше было бы накинуть на эту грязь плотный покров своего равнодушия. Он был мудр, но, как всякий гений, он воплощал в себе образ еще далекого от него будущего – он был рыцарем. И обнажая меч, он бросался всюду, где трепали имя Аспазии; не словами, но кулаками и оружием он защищал ее честь. Не осталось ни ровного голоса и невозмутимости, ни спокойствия и строгих манер, так восхищавших в нем Плутарха! Не стало холодной головы, много лет управлявшей буйным телом афинского демоса – головы Учителя, создавшего «школу Эллады».