Елена Съянова - Маленькие трагедии большой истории

Однажды, спрятав эту голову в складках ее хлены, Перикл сказал Аспазии: «Я устал, любимая. Это… хуже чумы».

А чума как будто подслушала. Сняв многолетнюю осаду, чума пошла на штурм и взяла Афины. Пожирала бедняков, охотно закусывала и заговорщиками, которые слишком часто собирались вместе. А потом, потоптавшись у дома Перикла, толкнула двери…

В 429 году до нашей эры правитель умер, оставив классические правила управления государством, лучше которых еще никто ничего не предложил, но так же никто по-настоящему им и не следовал.

А вся постэллинская история, увы, доказала: чем ближе правитель к правилам Перикла, тем ближе к нему самому «правило» афинских заговорщиков.

«Вышел из Ванхайма в пять утра, в девять с четвертью нахожусь в виду Мангейма… Да поможет мне Бог свершить задуманное!»

22 марта 1819 года двадцатичетырехлетний юноша, как пишут в романах – с бледным лицом, обрамленным черными кудрями, стоит на холме и смотрит на городок. В его груди полыхают сомнения:

«О, жестокая борьба человека и дьявола! Только сейчас я ощутил, что Мефистофель живет и во мне, и ощутил это с ужасом, Господи!»

С этим ужасом юноша, однако, идет дальше; спускается с холма и входит в город Мангейм.

«Человек ничто в сравнении с народом… Человек – это промежуток, короче вспышки молнии. Народ же бессмертен». Рассуждая таким образом, бледный юноша подбадривает себя, ведет и подталкивает. Находит нужную улицу, входит в дом, проходит в кабинет…

Слушатели двух прошлых веков уже назвали бы и имя входящего, и имя хозяина кабинета. Оба они были, как бы сейчас сказали, в десятке самых рейтинговых персонажей эпохи.

Эта эпоха начиналась после наполеоновских войн. В тринадцатом году великий национал-освободительный порыв привел нашего юношу в ряды армии, сражавшейся с Наполеоном: Лейпциг, Ватеролоо, наконец, поверженный Париж. Вместе со всей немецкой молодежью наш герой бурно возрадовался освобождению своей Германии от французов!

писал поэт Кернер, погибший под Лейпцигом.

Кернер видел эту звезду восходящей, но не успел прочесть новой германской конституции – порождения постнаполеоновской европейской политики Меттерниха, Талейрана и Александра I. А наш герой читал. И счел себя жестоко обманутым. Всё его поколение, только что избавившее страну от завоевателя, сразу почувствовало на себе удушающий гнет своих мелких правителей. Как писал Дюма: «Низвергнув великана, народы добились единственно того, что попали под власть карликов».

Сначала был порыв объединиться, молодежь кинулась в тайные общества, в которых было много слов, писаний, горячка мыслей… «Речи и писания ничего не дают, действенны только поступки», – подытожил этот период наш юноша. Но что дальше?

Вообще, у немецкой молодежи всегда было два свойства: недовольство судьбой Германии и точное знание имени своего врага. Враг Буонапартий был повержен. Враг в образе князьков, сейма и конституции нуждался в конкретном воплощении, в имени. Вот это имя наш бледный юноша и назвал первым.

«Почему наш народ так покорно склоняется под иго порочного меньшинства? – пишет он в дневнике. – Почему, едва излечившись, мы впали в болезнь хуже той, от которой излечились?» Потому что работают совратители, одурманивающие народу голову, развращающие его – это настоящие словесные машины, из которых изливаются лживые речи и губительные советы… И худший из них – тот, что живет в Мангейме. «Голос этого “соловья” так ловко усмиряет наше недовольство и горечь от самых несправедливых мер, что и нужно правителям, чтобы мы погружались в ленивый сон», – делает он вывод и отправляется в Мангейм.

А убить «соловья» оказалось легче легкого. Сначала удар в лицо, за которое тот хватается, открыв грудь, затем – удар в сердце. Мгновенная смерть. Но в этот момент влетает птенчик – шестилетняя дочь, которая бросается на труп отца. Наш юноша, не в силах этого вынести, вонзает кинжал и в себя. С этим кинжалом в груди и воплем «Отец Небесный, прими мою душу!» он выбегает на улицу, вырывает из груди кинжал и снова бьет им себя, стараясь попасть точнее. Но он все равно выживет, будет судим, казнен, возведен в культ на целый век, а в нашем – благополучно забыт. И потому я напомню его имя – Карл Людвиг Занд.

Мотивы, двигавшие Зандом, понять можно, можно разделить и его чувства. Но в бесстрастном марафоне человеческой памяти это имя уже сошло с дистанции. А вот имя его жертвы – публициста и драматурга Коцебу – пока нет. Его пьесы продолжают ставить: от Урала до Бродвея.

Конечно, сохранись хотя бы часть храма Артемиды, не вспоминали бы мы до сих пор и имя Герострата. Но Герострат превратил храм в абсолютный пепел, а свое имя – в абсолют разрушителя. По законам природы должен где-то быть и абсолют созидания. Но это имя историкам почему-то неведомо.

12 мая 1945 года над Берлином трепетали красные флаги и стоял запах гари, а вдоль канала Купферграбен уже сидели с удочками сосредоточенные рыбаки.

«А я думала, что вся рыба в Шпрее до сих пор в обмороке», – пыталась шутить Джессика Редсдейл, американская журналистка и английская аристократка. Сестра Джессики была замужем за Освальдом Мосли, лидером английских фашистов, а сама Джессика недавно вступила в Коммунистическую партию США. Может быть, это последнее обстоятельство сыграло свою роль, и Джессике удалось добиться почти невозможного – выдачи тел шести отравленных детей Геббельса для захоронения их бабушке – фрау Катарине Геббельс. Русские чекисты, правда, сразу поставили несколько условий; например, прежде допросить мать Геббельса, а также и крестную мать детей Маргариту Гесс.

Допрос фрау Геббельс оказался скорее формальностью: спросили, где она жила последний год, когда в последний раз виделась со своим сыном – рейхсминистром, чем занимаются ее старшие сыновья и дочь, и, сверив ответы со своими данными, отпустили. О Маргарите сведения были предоставлены заранее. В Германии она отсутствовала с 1939 года; последние несколько лет жила с детьми в Вашингтоне, работала переводчицей с французского и русского языков. Ей задали всего два вопроса: имеет ли она какие-либо сведения о брате, из Англии, и с какими русскими авторами предпочитает работать. Возможно, советские чекисты даже ожидали, что молодая женщина ответит им по-русски. Но Маргарита не сумела преодолеть внутреннего сопротивления. Русские не были виноваты перед ее родиной, напротив, ее родина была чудовищно, непоправимо виновата, а вместе с нею и она, Маргарита, но вину эту нужно было нести с достоинством.