Николай Энгельгардт - Павел I. Окровавленный трон

— Что же ты намерен делать? Воля государя императора священна и должна быть в точности выполняема, — сказал отец.

— Но государь, конечно, и не ведает о том, что выходит из его повеления. Мог ли он бы тогда на нем настаивать? Он хотел оказать милость невинным страдальцам, и если узнает, что из этого проистекло, конечно, отменит свое повеление или прикажет снабдить их прогонами и одеждой, устроить их семьи.

— Так, если ему это все доложить, то все сие, конечно, и воспоследует именно так, как ты говоришь. От природы государь имеет прекрасное, человеколюбивое и благородное сердце и в светлые минуты доступен высоким порывам, честно соглашается даже, что ошибался. Но кто будет ему сие дело докладывать?

— Папенька, поезжайте сейчас во дворец и попросите кого-нибудь, чтобы доложили о вас государю и все ему расскажите.

— Поехать сейчас во дворец? Попросить кого-нибудь! Но кто же; однако, сей всемогущий чародей «кто-нибудь»?

— Ну, барон Николаи или граф Кутайсов.

— Николаи? Кутайсов? Нет, я не поеду во дворец просить их о таком деле. Притом же повеление отдано Палену. Значит, и обратиться надо к нему. Или к военному министру Ливену. Если ты так тронут участью сих офицеров, то и обратись к ним сам.

— Отлично. Я сейчас поеду! Переоденусь и поеду! — вскакивая, сказал юноша.

— Постой. Странно, ты в Вене возмужал, тебе уже девятнадцатый год. Немного, конечно, но Ливену всего 25, а он уже третий год управляет военным министерством. А ты, право, мальчиком, до отъезда был степеннее. Что ты торопишься? И доброе дело нужно делать с умом. И даже скажу, что добрые дела в наше время, быть может, опаснее злых. Итак сообрази, что теперь уже поздно. Завтра утром ты можешь все это выполнить спокойно, обдуманно и своевременно. Твои офицеры много и долго уже терпели. Потерпят и еще несколько часов. Тем слаще для них будет миг избавления. Я вот что тебе советую. Ты знаешь, что военный министр, граф Христиан Андреевич Ливен, уже генерал-адъютантом и пользуется полным доверием и милостью его величества. Он же твой приятель. Служба его при особе государя начинается с 6 30часов утра. Расстается он с государем только в обеденную пору, в час пополудни. В четыре часа Ливен опять уезжает во дворец и освобождается не ранее восьми часов вечера. Значит, если ты приедешь к нему в три часа, то в самую будет пору.

— Да! да! Он прямо и может доложить все государю!

— Прямо ли — другой вопрос и его дело. Но ты знаешь, что он недавно женился на прелестном ребенке, — ей только что минуло пятнадцать лет, — Дашеньке Бенкендорф.

— Знаю. В Вене еще слышал. Я помню Дашеньку на празднике в Смольном, как она бегала в горелки с государем, Понятовским и принцем Конде.

— И на котором ты столь удачно танцевал вальс с Лопухиной, ныне княгиней Гагариной, — улыбаясь, сказал старый Рибопьер.

— Не напоминайте мне об этом проклятом вальсе! — краснея, сказал Саша.

— Что так? Или разлюбил? А Гагарина еще на днях у меня спрашивала о тебе и прямо заявила, что с тех пор, как ты уехал, и вальса протанцевать не с кем. Но вернемся к нашим планам. Ты можешь приехать в три часа к Ливенам. Это час, в который очень легко застать у них или самого графа Палена, или графа Бенигсена, который может устроить твое свидание с военным губернатором, или обоих вместе. Значит, ты можешь сообщить о своих офицерах кому захочешь.

— Я буду просить Ливена доложить о сем великому князю Александру. Сердце его есть чистое милосердие.

— И ему, если хочешь. Значит, пока до завтра. А теперь расскажи мне о том, что открыли тебе венские дипломаты.

Саша передал весьма обстоятельно беседы свои с Разумовским и принцем де Линь.

— Да, они взялись прозревать будущее, — сказал, выслушав, родитель. — Но кто знает уготованное грядущим днем? То правда, что здесь все пришло в расстройство и полное смущение. Умы в брожении. Казематы переполнены. Но это не останавливает толков. Действия и намерения государя противоречивы и часто загадочны. Скажу тебе для руководства, доброжелателям государя лучше помалкивать. И те, кто говорит о нем вольно и поносят его, в меньшей опасности, чем те, кто, зная его от природы высокую душу, пытаются спасти его гибнущую репутацию, предупредить его, остановить от ошибок и отзываются о нем с любовью. Да, любить Павла ныне едва ли не опаснее, чем ненавидеть. Это странно, очень странно. Но так. Спасать его — пагубная мысль. К тому же, и тот, кто преклоняется, зная императора Павла, пред высокими сторонами удивительного его характера, признает, что невозможно иметь такого властелина. Но… погреби все сие в тайниках души своей, и даже, если возможно, истреби из самой памяти. Помни золотое правило, которым я всю жизнь руководствовался. Нашел — молчи, потерял — молчи, увидал — молчи, услыхал — молчи.

Однако, если бы Саша и хотел истребить из памяти своей с самого отъезда из Вены преследовавшую его весть о скорых переменах в отечестве, он не мог бы этого сделать — так все вокруг него было как бы насыщено ожиданием перемены, и в жуткой тишине замерзшей и затаившейся столицы, залитой непрерывными дождями, с постоянными наводнениями от дующего с моря бурного норд-веста, сиповатый вой которого не переставал в трубах, в напряженном этом смятении пришедшего в полное расстройство и хаос общества, ширились и росли невероятные слухи, не только шепотом, но и полным голосом передававшиеся за несомнительную истину.

Раздевать Сашу к ночи явился его лакей и друг детства, ныне уже совершеннолетний молодой человек Саввушка. Они вместе играли, учились, прокази ли, и теперь Саввушка с благоговением и восторгом взирал на своего барина, камергера и кавалера посольства. Саввушка был бледнолицый, белокурый, с большими голубыми глазами, чрезвычайно вежливый, набожный и начитанный юноша. Он даже сочинил нежную песню, какие в моде были тогда, и она была напечатана в журнале «Трудолюбец отдыхающий», серенькие листочки коего выпускал в свет знакомый его бакалавр богословия. Саввушка долго слушал рассказ молодого своего барина о венской жизни. Когда же тот спросил о петербургских новостях, то вздохнул и сказал: «Худо, очень все худо!» На вопрос, что же именно так уж «худо», Саввушка выложил целый ворох слухов, обращавшихся в среде дворовых столицы и крепостных мужиков, бывших здесь на оброке. Говорили разно. Но все приходили к тому, что надо ждать большой перемены. Слухи, шедшие от дворовых богатых домов Петербурга, были неблагоприятны императору Павлу Петровичу. Слуги здесь разделяли недовольство господ и толковали, что государь всю гвардию хочет перевести и всех офицеров выслать и заменить иностранцами, что собрался жениться на актрисе Шевалье, а государыню постричь в монахини, великих князей запереть в Шлиссельбурге, что, наконец, дрожа и оглядываясь, шептал Саввушка, государь сошел с ума и доктора, сколько ни лечат, вылечить его не могут; толки оброчных крестьян были прямо обратного содержания; все симпатии их, как и вообще простого народа, были на стороне Павла; оброчные толковали, что государь в великой опасности, что господа задумали извести его за то, что полегчил крестьянам — повелел три дня в неделе править барщину, а три — работать на себя самих; за это господа и возненавидели царя-батюшку, да за то еще, что при восшествии своем на престол повелел и от крепостных крестьян присягу принимать, чего прежде того не бывало; и тем государь народу давал волю, становились крепостные наравне с вольными, значит, но сенаторы, вельможи и бояре вольность в указе подскоблили, а царя окормили, так что он лишился рассудка. Таким образом, слухи сходились в этом пункте: Павел Петрович явно ославлен был умалишенным. Когда же Саша рассказал о несчастных офицерах, Саввушка вдруг сообщил, что всюду говорят, что государь невзлюбил казаков и задумал всех перевести, а для того погонят их воевать Китай, через великие степи, где все они с голоду должны помереть. Саша изумился, как мог проникнуть в народ, хотя и искаженный, слух об индийском походе, о чем сообщал ему принц де Линь в Вене как о величайшей дипломатической тайне. Очевидно, немного на свете мудрецов, следующих золотому правилу его родителя.