Николай Энгельгардт - Павел I. Окровавленный трон

— Ваше величество! Что вы делаете? Оставьте! Ведь вы терпеть не можете табаку, а я его усердно нюхаю; носовой платок весь пропитан; вы перепачкаете себе руки, и они, надолго примут противный запах!

Император поспешно с брезгливостью отдернул руки.

— Фи, какое свинство! — сказал он.

Потом, пройдясь несколько раз по комнате, он вдруг остановился против Палена и молча смотрел на него минуты две с мрачной пытливостью снизу вверх. Огромный Пален с обычным открытым и светлым выражением перенес инквизиторский взгляд императора. А между тем мурашки поползли у него по спине и конечности стали стынуть и терять чувствительность.

— Господин фон дер Пален! — сипло сказал, наконец, император. — Вы были в Петербурге в 1762 году!

«Вот оно!» — как молния пронеслось в сознании испытуемого. Но, как бы без малейшего участия его самого, голос произнес с холодным равнодушием:

— Да, государь, был. Но что вам угодно этим сказать?

— Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни? — спросил Павел.

И он был страшен в эту минуту. Желто-бледное лицо его расплылось в безобразную, искаженную, мертвую маску, руки барабанили по столу какой-то исступленный марш. Пол медленно стал уходить из-под ног Палена. Но голос его звучал прежним спокойным добродушием, и «зеркало души» выражало открытую простоту честного малого и служаки, когда он сказал:

— Я был только свидетелем переворота, а не действовал.

— Были свидетелем? Да, как? — крикнул император.

— Я был еще очень молод и в низших чинах в Конном полку, — продолжал Пален. — Как субалтерн-офицер я ехал на коне, в рядах полка, не подозревая, что происходит. Но почему, ваше величество, задаете вы мне подобный вопрос?

— Потому, — отвечал император страшным, сиплым шепотом, впиваясь взглядом в лицо Палена и все выколачивая неистовую дробь обеими руками по столу, словно он тем изливал ежеминутно возраставший гнев, предупреждая тем взрыв и отдаляя его, — потому, что и теперь замышляют то же самое, что было в 1762 году.

С молниеносной быстротой в уме Палена прошли тысячи изображений и ему самому странно было, внутренне изнывая в смертной тоске, слышать нимало не смущенный голос свой, сейчас же, нимало не медля, отвечавший:

— Знаю, государь. Я сам в числе заговорщиков.

— Как! Ты это знаешь и участвуешь в заговоре? Что ты мне такое говоришь?! — вскричал, сбитый с толку, император.

— Сущую правду, ваше величество. Должен я сделать вид, что участвую, принимая в резон мою должность. Как могу я узнать, что намерены делать заговорщики, если не притворюсь, что хочу способствовать их замыслам?

— А, это другое, брат, дело! — сказал император, видимо, начиная, верить и значительно успокаиваясь, что сказалось на темпе выколачивания им марша. Но он все еще низал глазами Палена. Внутренне Пален отдохнул, но не дал охватившей его радости избавления от смертельной опасности сказаться в выражении лица и голоса. С деловой сухостью он докладывал:

— Я вступил в число заговорщиков, чтобы следить за всем, и, зная все, иметь возможность предупредить замыслы ваших врагов и охранять вас. Итак, ваше величество, не беспокойтесь, и скоро все станет вам известно.

— Я хочу знать все сейчас, — упрямо сказал император. Но Пален видел, что он уже совершенно ему поверил и внутренне отдыхает, испытывая то же блаженное ощущение минующей опасности, которое только что испытал сам Пален.

— Дайте плоду созреть, ваше величество, — говорил военный губернатор. — Он сам спадет в ваши руки. Вы знаете, что я уже предупредил два заговора против вашей особы.

— Знаю. Ты — верный мне слуга! — дружественно положив руку на плечо Палена и смотря на него изменившимся, мягким, глубоким, задумчивым взглядом, сказал Павел Петрович. — Ты — верный мне слуга! — повторил он с оттенком благодарной признательности.

— Да, ваше величество, я верен, — сказал Пален, и слеза блеснула на его реснице.

— Положение мое, однако, столь же опасно, как было и моего отца. Я удостоверен в этом из источника, который никому, кроме меня, недоступен. Я знаю на этот счет больше, чем знаешь ты. Положение мое опаснейшее, — говорил император.

Пален отвечал:

— Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы русский. Он русских не любил и удалял от себя. Вы русских приближаете и даровали крепостным, яко свободнорожденным, право присягать священной особе вашей. Вы возводите российское низменное шляхетство в рыцарское достоинство, вводя его сим в круг европейской аристократии. Отец ваш не был коронован, а вы коронованы. Он раздражил против себя гвардию, а вам она предана.

— Кроме офицеров, Пален, кроме офицеров!

— Но и их вы имеете в руках, введя в гвардейские полки гатчинские, модельные ваши войска. Отец ваш преследовал православное духовенство, а вы почитаете его и украсили знаками отличия митрополитов. В 1762 году не было, почитай, никакой полиции в Петербурге, а ныне она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни слова помимо моего ведома.

— А намерения императрицы? — спросил Павел, жадно ловивший утешительные слова проводимой генерал-губернатором параллели.

— Каковы бы ни были намерения императрицы, она не обладает гением и смелостью вашей матери. У ней к тому же двадцатилетние дети, а вам в 1762 году было только 7 лет, — не сморгнув глазом, отвечал Пален.

— Все это правда. Но не надо дремать, — сказал успокоенный император.

— Я и не дремлю, ваше величество.

— Если не дремлешь, скажи имена заговорщиков.

— Одного я вам назвал, — с открытым лицом, глядя прямо в глаза императору, сказал Пален, между тем как ум его усиленно работал над задачей вывернуться из нового затруднения.

— Назови прочих, — настойчиво приказал Павел.

— Что будет, если я их вам назову. Где найдете вы ясные доказательства слов моих? Ибо преступное сие злоумышление еще только зреет в сердцах и воспаленных головах, почти одного меня и имея скрепой.

— Так как же, братец? Что-то больно хитро, — с сомнением уже допытывался Павел.

— Надо вам видеть в лицо заговорщиков самому, слышать все и убедиться в их преступном замысле, — говорил Пален, сам чувствуя, что сбивается и изобретательный ум его бьется в мучительном усилии найти лазейку.

— Что же, ты дашь мне возможность скрыто присутствовать на собрании злоумышленников? — спросил Павел.

Вдруг взор военного губернатора упал на великолепный, золотообрезный волюм, лежавший на столе императора, и он прочел четкую надпись на корешке. Мгновенно смелая до безумной дерзости мысль ослепила искушенный в кознях ум графа Палена.