Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша (Худ. Б. Винокуров)

Прочитав, я чуть не подпрыгнул от радости: так, значит, Роман скрыться успел. А я-то все десять дней мучился сомнениями.

— Вы, кажется, таким оборотом дела совсем не огорчены, — с досадой заметил ротмистр.

Я загадочно ответил:

— Конечно. Могло ведь быть и хуже. Но все равно это произвол, и я буду жаловаться министру внутренних дел.

Подписав обязательство выехать из Градобельска в течение двадцати четырех часов, я отправился в институт.

В зале стояла тишина, лишь приглушенно доносились из аудиторий монотонные голоса лекторов.

Я постучал в дверь директорского кабинета. При виде меня Кирилл Всеволодович облегченно вздохнул:

— Выпустили? Ну, я рад. Значит, мои объяснения возымели свое действие.

— А разве вы, Кирилл Всеволодович, ходатайствовали за меня? — спросил я с благодарным чувством.

— Я подтвердил, что такой «слуховой самообман» психологически верен. Ах, Мимоходенко, Мимоходенко, беспокойный вы юноша. Ну, да теперь вы извлекли урок и, надеюсь, будете вести себя солиднее. Идите в аудиторию, вам надо наверстать пропущенное.

— Увы, Кирилл Всеволодович, я покидаю Градобельск: меня высылают. Пришел за документами.

Кровь от лица директора отхлынула.

— Боже мой, боже мой, — прошептал он. — Лишиться сразу двух воспитанников. А на первом курсе и без того недобор. Что скажет попечитель округа!

Мне стало жалко старика.

— Простите меня, Кирилл Всеволодович, что я причинил вам огорчение. Но разве я мог поступить иначе!

— Вы обязаны были поступить иначе! — гневно крикнул он. Но тут же опять смягчился: — Хотя, впрочем… товарищеский долг… Да, товарищеский долг… — Он поднял на меня свои блеклые, выцветшие глаза, и мне показалось, что в них засветились зависть и нежность. — Ах, молодость, молодость! — сказал он дрогнувшим голосом. — Все в этом слове…

В зал я вернулся в тот момент, когда из всех аудиторий повалили институтцы. Первым меня увидел Аркадий.

— Дми-итрий! — протянул он, будто не веря своим глазам. Повернулся и зычно прокричал: — Товарищи! Вернулся Мимоходенко! Мимоходенко вернулся! Качать его!

Конечно, он давно разблаговестил, как я помог Роману скрыться.

Что тут началось! Меня стискивали в объятиях, целовали, подбрасывали к самой люстре — ведь Романа очень любили.

Воскресенский поднялся на стул и проревел:

— Ну, какой дурак первый назвал его заморышем? — Потом, что-то вспомнив, смущенно пробормотал — Ах, да, это, кажется, я его так назвал… Ну, извиняюсь.

Из института я отправился на квартиру. Антонина Феофиловна, узнав, что меня высылают, заплакала, обозвала жандармов архаровцами и пошла на кухню приготавливать мне в дорогу мои любимые пончики. Я слышал, как она там бормотала: «Опять яички подорожали. С чего б это?»

Мне хотелось хоть что-нибудь оставить себе, на память о Романе. Но ни его книг, ни тетрадей в квартире уже не было. Только по-прежнему лежали на тумбочке четыре страницы из журнала «Природа и люди». Я свернул их вчетверо и положил в чемодан.

До вечера я бродил по городу. Прожив здесь четыре месяца, я так и не удосужился осмотреть его весь. Добрел я и до той окраинной улицы, где стоял длинный закопченный сарай. По тяжелому запаху нетрудно было догадаться, что это и был салотопенный завод. Я мысленно погрозил его толстозадому хозяину кулаком.

Поезд отходил в двенадцать часов ночи. За мной на извозчике заехал Воскресенский. Он сунул мне что-то в карман.

— От всей институтской братии: и на шило, и на мыло, и чтоб выпить на что было.

Аркадий взял мой чемодан, и я в последний раз сошел на улицу по нашей короткой скрипучей лестнице.

Извозчиком оказался тот самый бородач, с которым мы увезли монашку. Я с умилением подумал, не задержи он меня на Карачинской улице, вряд ли я выпутался бы из последней истории. Сколько раз потом за свою долгую жизнь я убеждался, что наши несчастья оказываются иногда причиной нашего счастья, и наоборот: счастье открывает нередко дверь горестям и бедам.

Я подал бородачу три гривенника:

— Получай, дед, мой старый должок. Теперь мы квиты.

Он всмотрелся в меня, издал какой-то лошадиный звук и засунул деньги в карман армяка.

— Сразу видно образованного скубента. Поехали!..

Те, кто предписали выслать меня, были в курсе настроений «увлекающейся молодежи»: едва мы вступили на перрон, как навстречу двинулась толпа институтцев. Среди них были семинаристы и даже гимназисты. Я пожал с полсотни рук, прежде чем приблизился к двери переполненного вагона.

И вот, в последнюю минуту на перроне показалась сильно закутанная женская фигура под густой вуалью. Она шла к моему вагону. Все невольно расступились. Незнакомка подошла ко мне вплотную и вздрагивающим шепотом быстро проговорила:

— Вы увидите его, о, конечно, вы увидите… Ради бога, скажите ему, что я люблю его по-прежнему…

Она взяла мою руку, что-то вложила в нее и быстро отошла.

Я едва успел вскочить на подножку.

В вагоне разомкнул крепко сжатую руку: из золотого медальона на меня смотрела Таня Люлюкова.

Я долго стоял у темного окна, прижавшись лбом к холодному стеклу.

Потом вынул из чемодана журнальные страницы и при дрожащем свете запыленного фонаря принялся опять их перечитывать. Но не в объявлениях же искать разгадку, не в генерале Ренненкампфе и не в идиотической выдумке о геройстве Козьмы Крючкова. Еще раз окинул взглядом четвертую страницу. И тут я заметил то, на что раньше не обратил внимания: заголовок «Девушки Эльзаса» был слабо подчеркнут ногтем.

В очерке восторженно рассказывалось о высоком патриотизме эльзасских девушек на протяжении веков. «После занятия Мюлузы прусскими войсками, — говорилось в последних строках, — молодые девушки собрались и, сняв перчатку с правой руки, поклялись расстаться со своими возлюбленными, если они останутся равнодушны к нарушению целостности границ родины. Многие девушки умерли, не сумев победить в себе любовь, но клятву сдержали».

Если бы я знал, где Роман, я бы выскочил из вагона на ходу поезда и побежал к нему. Может быть, слова Тани и этот медальон смягчили бы его горе, так мужественно скрытое им в глубине души.

Поезд все ускорял ход. Я взобрался на самую верхнюю, единственно свободную полку. Но еще долго ворочался, потрясенный трагедией этих двух сердец.

В Харькове мы долго стояли: все пути были забиты теплушками с солдатами и лошадьми, санитарными поездами, платформами с укутанными в брезент пушками… Проклятая война!.. Проклятый строй, заставляющий миллионы ни в чем не повинных людей убивать друг друга!

Наконец поезд опять тронулся. Постепенно мои мысли вернулись к моей собственной судьбе. Итак, Зойкин наказ «превзойти все науки» я не выполнил. И когда Зойка узнает, как это получилось, что все мои усилия вдруг пошли прахом, у нее не найдется ни слова осуждения. Нет, не найдется. Разве сама она не поступила бы так на моем месте!