Иван Василенко - Жизнь и приключения Заморыша (Худ. Б. Винокуров)

На другой день отец посадил меня за таблицу умножения.

А еще через неделю мама перекрестила меня, и я пошел с отцом в школу держать экзамен.

В школе за столом сидели учитель с золотыми пуговицами на тужурке и батюшка. Они вызывали мальчишек к столу и задавали им разные вопросы. Вызвали и меня.

Батюшка спросил:

— Молитву господню знаешь?

— Знаю, — ответил я.

— Ну, прочти.

— «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим. Воздайте кесареви — кесарево, а божие — богови!» — бойко прочитал я.

— И все? — удивился батюшка. — А где же «не введи мя во искушение, но избави мя от лукавого»? Где «хлеб наш насущный даждь нам днесь»? И потом — зачем ты приплел «кесареви — кесарево»? Это же совсем из другого места.

Я молчал.

— Не силен, брат, ты в слове божием, — вздохнул батюшка.

Тогда за меня взялся учитель. Он сказал:

— Возьми мел и напиши: «Просьба принять меня в приготовительный класс».

Я знал, что Витя держит экзамен в первый класс, и написал на доске: «Прозба принять меня в первый клас».

— Ишь, куда захотел! — усмехнулся учитель. — Ну, а таблицу умножения ты, «прозба», знаешь?

— Знаю, — ответил я.

— Ну, скажи.

— Пятью пять — двадцать пять, шестью шесть — тридцать шесть, семью семь — сорок семь, — с готовностью ответил я.

— Здорово! — удивился учитель. — А стишки?

Я хотел прочитать стишки про «наоборот», которые читал клоун в цирке, но побоялся участка и прочел про козла с козлихой. Батюшка так засмеялся, что у него запрыгал живот, а учитель только головой покачал.

— Эх, ты! Ну, прочитал бы про травушку-муравушку или про букашку, а то на тебе — про козлиху!

Он оглядел меня с ног до головы, подумал и сказал:

— А занятный. Жалко такого не принять.

— Как же его, Николай Петрович, принять, когда он молитвы господней не знает! — ответил батюшка и вытер красным платочком глаза. — Ох, насмешил меня, грешного!

— А вы, батюшка, поучите его молитве этой, он и будет знать.

Учитель мне понравился, и я сказал:

— Вы только примите, а я все точки с запятыми превзойду.

И меня приняли.

С этого дня пошла новая жизнь.

— Мимоходенко Дмитрий!

Я пошел к доске. С парты мне видны были стриженые затылки всех мастей и бородатое лицо Льва Савельевича, склоненное над классным журналом. Теперь, когда я стоял у доски, я видел черную волнистую макушку учителя и много мальчишеских рожиц. Конечно, все мальчишки уже приготовились прыскать и хихикать: раз Лев Савельевич вызвал к доске Заморыша — значит, будет потеха. А главное, у каждого пропал страх, что Лев Савельевич может вызвать сегодня и его: потеха с Заморышем раньше звонка никогда не кончалась.

— Учи-ил? — по обыкновению нараспев, спросил меня учитель.

— Учил, Лев Савельевич, — охотно ответил я.

— С любо-овию?…

— Нет, Лев Савельевич. Разве интересно склонять по-церковнославянски «раб»?

Мальчишки захихикали. Учитель повернулся ко мне лицом:

— И ты мне это так прямо и говоришь?

— А как же! Вы же сами приказывали нам говорить всегда правду. От слов «рабоу», «рабямь», «рабе» у меня затылок болит.

Учитель долго молчал, потом вздохнул и потянулся за ручкой.

— Ну что ж, раз ты сам признаешься, то незачем и время тратить на опрос. Ставлю тебе единицу.

Он обмакнул перо в чернила, но ставить отметку в журнале не спешил, видно, ждал, что я скажу.

И я сказал так, будто советовался с ним, какую правильнее поставить мне отметку:

— Единицы, наверно, мало: все-таки я два часа зубрил. Да вы меня, на всякий случай, спросите, Лев Савельевич.

Учитель взял в руку свою длинную бороду, засунул кончик ее в рот. Пожевав бороду, он сказал:

— Хорошо, Мимоходенко, я проверю, чего ты достиг за два часа зубрежки без любви к предмету. Но прежде ответь мне на такой вопрос: представь себе, что ты идешь по улице… Да, по улице…

Все с любопытством ждали, что сегодня придумал Лев Савельевич, чтобы потешиться надо мной. По голосу учителя я, конечно, догадывался, что вопрос, который он мне задаст, будет каверзный.

— Так вот, ты идешь по улице… Представил это себе?

— Нет, Лев Савельевич, еще не представил.

— Почему?

— Да вы же не сказали, по какой: по Петропавловской, по Ярмарочной или по Приморской.

— Все равно, по улице вообще.

— Как же все равно? На Петропавловской дома большие и магазинов не счесть, зато деревьев почти совсем нету, а на Ярмарочной тополи растут, зато дома маленькие.

— Ну хорошо, пусть будет по Петропавловской. Представил?

— Теперь представил.

— Вот идешь ты и видишь: стоит на тротуаре лоток. Представил?

— В каком же это месте — лоток?

— Ну, скажем, около музыкального магазина Когеля.

— Там, Лев Савельевич, лотки никогда не стоят. Лотки дальше, около магазина Арбузова.

— Ладно, пусть около Арбузова, — согласился Лев Савельевич. — И вот ты видишь открытый лоток, а на лотке халву.

Мальчишки разводят руками так, будто растягивают резиновую ленточку: тяни, мол, тяни. И я тяну.

— А какая халва, Лев Савельевич? Медовая или сахарная?

— Допустим, сахарная. Представил?

— С орехами или без орехов?

— Скажем, с орехами. Представил?

Я прикрыл глаза и так стоял до тех пор, пока Лев Савельевич не сказал:

— Ну?

— Представил, Лев Савельевич.

— Хорошо. Вот и ответь мне, Мимоходенко, как ты поступишь: пройдешь мимо лотка или остановишься и поглазеешь?

Я вздохнул:

— Чего ж глазеть, Лев Савельевич! Денег-то все равно нету.

— Значит, пройдешь мимо?

— Мимо, Лев Савельевич.

— А если б в кармане у тебя медяки звенели? Остановился б?

— Тогда б, конечно, остановился.

— Ага! Остановился б! — торжествующе вскричал учитель. — Остановился б! Так какой же ты после этого Мимоходенко, если не мимо проходишь, а останавливаешься около каждого лотка с халвой?

Довольный своей выдумкой, учитель тоненько, с взвизгиванием, смеется. Смеется и весь класс. Сбитый с толку, я молчу.

Вдоволь насмеявшись, учитель сказал:

— А теперь просклоняй мне по-церковнославянски слово «раб». Послушаем, что у тебя получается, когда ты зубришь без должной любви к предмету.

Я взял мел и точно, как напечатано в церковнославянской грамматике, написал на доске слово «раб» во всех падежах, даже ударение поставил над «е» в форме звательного падежа. Пока я писал, Лев Савельевич жевал бороду и косился на доску.