Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

— Знал бы камень, чей порох, непременно разлетелся бы в куски, — продолжал иронизировать Безбородко.

— Ты, Александр Андреич, не насмехайся, — недовольно пробурчал князь. — Я великое огорчение претерпел. Хоть и берутся казаки провести караван, а придется нам высаживаться да ехать по сухопутью. Куда как худо.

— Тряско будет, — подтвердил Безбородко, — это тебе не зимняя дорога, кою снег уравнял да сгладил.

— Я приказал дорогу сколь можно выгладить. Да исполнили ль?

— Коли ты приказал — беспременно исполнили.

— Ну-ну! За всем не уследишь, — со вздохом сказал Потемкин.

— А опосля взыскивать — статочное ли дело.

Помолчали, вслушиваясь в темноту, окутавшую берега. Она была немой. Лишь изредка, как видно приманенная огнями судов, над ними с криком пролетала ночная птица да бесшумно реяли на мягких крыльях летучие мыши.

— Надо бы стать на якорь, — осторожно сказал Безбородко.

— А зачем? — беспечно отвечал Потемкин. — Вот в Кайдаки придем, тогда ошвартуемся.

— Ты, Григорий Александрыч, ровно заправский моряк — разные такие слова усвоил: ошвартуемся.

— Э, как не усвоить?! Ведь я же швец, жнец, на дуде игрец да речной пловец, — хмыкнул князь. — Я тут, почитай, все острова и мели пересчитал. Здесь река широка да глубока, неча опасаться. Кормчие фарватер выдерживают, можно плыть без опаски.

— А далее-то что?

— А далее, друг любезный, император Иосиф, вот что. Это тебе не польский король. Государыня Иосифа весьма возлюбила, ты о сем ведаешь. Союзник! Может, сладимся вместе на турка идти, потеснить его за Дунай и сколь можно дальше. Даже из Царьграда.

— Весьма я наслышан о твоем с государыней плане, о нем, чай, вся Европа знает, да и сами турки проведали. Да только по пословице: гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить. Боюсь я, князь, боюсь. Неурожай нынче, в казне денег, почитай что, нет: ведь на государынино-то шествие восемнадцать миллионов ухлопано. Шутка ли, восемнадцать мильонов! — патетически воскликнул Безбородко. Он по обязанности своей считал деньги, а потому был не просто скуповат, а скуп.

— Знаю я, что немало денег ушло, — мрачно отвечал Потемкин, — знаю не хуже тебя. Так ведь надело. Города ставили, дороги вели, флот снаряжали, гавани строили… Мало ли что… А шествие — политическое дело. Дабы видели все, как возросла и усилилась Россия, как обустроила приращенные земли.

— Что ж, и это дело, — вяло согласился Безбородко. — Однако ты прости меня, князь: спать охота — мочи нет.

И с этими словами он растаял в зыбком сумраке, будто провалился.

Ветвь десятая: апрель 1453 года

И повелел султан, согласно закону ислама и воле Аллаха, послать в город людей под белым флагом еще раз, дабы понудили жителей сдаться на милость воинов пророка. В послании была им обещана жизнь и свобода, если они согласятся, и разорение и смерть, если откажутся. Было это пятого апреля. И даны были тем жителям и их начальникам день и еще ночь на размышление.

Но срок прошел, а город молчал. И тогда повелел султан начать осаду, выкатить вперед пушки и разбивать стены. К вечеру 6 апреля мраморные ядра сильно повредили часть стены у Харисийских ворот.

Султан Мехмед решил, что надо довершить разрушение стены, и тогда в брешь ринутся янычары. И приказал продолжать бомбардировку весь следующий день. Действительно, к вечеру стена в этом месте обрушилась.

Но наступила ночь, и воины Аллаха не решились идти на приступ. А тем временем под покровом темноты защитники города успели восстановить разрушенное.

На следующее утро султан приказал подвезти как можно больше пушек к этому участку и продолжать усиленную бомбардировку. Он был уверен, что стену удастся разрушить. Пока же следовало каким-нибудь образом засыпать довольно глубокий ров, который мог бы стать помехой атакующим.

Со стен стреляли по солдатам, которые засыпали ров, но те, несмотря на потери, суетились как муравьи. Одновременно некоторым из них было велено рыть подкопы там, где это казалось возможным и успешным.

Султан рассылал гонцов с повелениями. В эти первые апрельские дни они были еще сумбурны и не достигали цели.

Капудан-паше Балтоглу было поведено прорваться сквозь заграждения в Золотой Рог. Но у него ничего не вышло, все попытки были отражены. Он потерял несколько мелких судов и вынужден был отойти, решив дождаться подхода Черноморской эскадры и тогда возобновить прорыв.

За городскими стенами высились два флота — в Ферапии на холме над Босфором, другой в Студиосе, недалеко от берега Мраморного моря. Видя неуспех попыток пробить городские стены, султан обратил свой взор на них. Он приказал идти на штурм, что было делом довольно простым — гарнизон этих фортов не располагал достаточными силами. Усиленная бомбардировка разрушила форты, защитники большею частью пали смертью храбрых, а частью сдались на милость победителям либо были схвачены в плен.

Всего в руках турок оказалось семьдесят шесть человек. И тогда султан повелел выбрать такое место, откуда защитники города могли бы видеть ту участь, которая предназначалась и им. Всех предали мучительной смерти: посадили на кол. Предсмертные стоны и корчи несчастных должны были устрашить осажденных.

Тем временем Балтоглу получил приказ захватить Принцевы острова в Мраморном море, где в монастырской башне располагался небольшой гарнизон. Ее защитниками были монахи, надеявшиеся на неприступность и неуязвимость своей цитадели. И действительно, все попытки разрушить башню оказались тщетными. А тридцать монахов, оборонявших ее, отказались сдаться.

Видя, что пушки бессильны пробить стены, Балтоглу приказал обложить башню хворостом, добавить в него смолы и серы и поджечь. В пламени часть защитников погибла, а оставшиеся были схвачены и казнены.

Я был с его светлостью в Тавриде, в Херсоне, в Кременчуге месяца за два до приезда туда Ея Величества. Нигде там ничего не видно было отменного; словом, я сожалел, что его светлость позвал туда Ее Императорское Величество по-пустому. Приехав с государыней. Бог знает что там за чудеса явилися. Черт знает откуда взялися строения, войска, людство, татарва, одетая прекрасно, казаки, корабли… Ну-ну, Бог знает что. Какое изобилие в яствах, в напитках, словом, во всем, ну, знаете, так, что и придумать нельзя, чтоб пересказать порядочно. Я тогда ходил как во сне, право, как сонный. Сам себе ни в чем не верил, щупал себя: я ли? где я? не мечту или не привидение вижу? Ну-у! Надобно правду сказать: ему, ему только одному можно такие дела делать, и когда он успел все это сделать? Кажется, не видно было, чтобы он в Киеве занимался слишком делами… Ну, подлинно удивил. Не духи какие-нибудь ему прислуживают?