Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

«Минувшей ночью славно потрудился, — злорадно подумал Храповицкий. — И как он быстро взбирается по лестнице чинов и почестей. Быстро и ловко».

Отчего-то он невзлюбил фаворита. Оттого ли, что был он почти безукоризнен во всех отношениях: хорош собою, умен, образован, воспитан. И вызывал не то зависть, не то досаду, когда обнаруживались все эти качества. Или ревновал свою государыню, которая не могла не воцариться в его сердце, ибо сердце его было до той поры не занято.

«Напиши, пожалуй, к Соймонову (губернатору Петербурга), чтоб достал из Эрмитажа два моих портрета во весь рост. Для Екатеринославской губернии, Тавриды князь Потемкин оные просит. Буде готовых нет, чтоб заказал и прислал их сюда».

Написал. Портреты нашлись. Особый курьер из гвардейских офицеров загнал лошадей, чтобы быстрее доставить их на галеру. Нетерпение Потемкина заполучить портреты к прибытию в Екатеринослав, росший со сказочной быстротой и мнившийся новой столицей Южной России, было ублаготворено.

«Со дня отъезда моего, когда паки начнете журнал для пересылки в обей столицы, включите имена особ, кои на суда сядут, дабы видели во всей Европе, как врут газеты, когда пишут, что тот умер или другой отдалился».

Список особ был тотчас составлен и включен в путевой журнал. Его перепечатали все газеты Санкт-Петербурга и Москвы, равно и Киева, где на время пребывания там государыни со штатом были заведены особые газеты. Они некоторое время продолжали печататься и после отбытия флотилии.

Ее величество изволила собственноручно сочинить манифест о запрещении дуэлей после того, как ей донесли о гибели двух блестящих гвардейских офицеров, ставших жертвою ложно понятой чести. Манифест был составлен в Киеве, естественно, по-французски, ибо этот язык был ей ближе всех, даже родного немецкого. Ей нравилась его гибкость, легкость и не в последнюю очередь звучность. Он был отдан для перевода на русский штатному переводчику.

«Надо сказать правду: этот несчастный манифест страшно искажен в этом переводе, — написала Екатерина своему секретарю. — Вместо красноречия, может быть, благородного, мужественного (не смею сказать исполненного веселости), плавного, но выразительного и более еще любезного по делу, чем в словах, — переводчик был в одних местах несказанно ленив относительно выбора слов, а в других понабавил фраз, коими не только не сделал подлинника понятней, напротив, уклонился от смысла и от энергии. Я отметила многие места на полях крестом; но можно было отмечать каждую строку, потому что сочинение вышло неузнаваемо. Я вышла из терпения на седьмой странице и перестала читать дальше…»

Пришлось взять злополучный перевод, сличить его с оригиналом и заняться дотошной правкой. Благо времени было предостаточно во дни плавания. Александр Васильевич беспрестанно трудился: с утра государыня усаживалась за письменный стол и писала собственноручно не только письма душеприказчику барону Гримму в Париж, притом почти каждый день, но и к московскому генерал-губернатору Петру Дмитриевичу Еропкину, завоевавшему особую приязнь Екатерины тем, что он отказался от пожалованных ему четырех тысяч душ; к внукам Александру и Константину, к великокняжеской чете и ко многим еще.

Ей доставлял несказанное удовольствие не только эпистолярный жанр, но и вообще всякое писание: мыслей, проектов, комедий. Она была сочинительницей и изводила ежедневно кучу перьев и бумаги.

Их очинкой занимался камердинер Зотов. Но однажды Храповицкий, который пользовался перьями собственной очинки, решился заточить их государыне.

— Послушай, Александр Васильевич, я с особым удовольствием писала ныне перьями твоей очинки. Не ломались, не расщеплялись.

— То не моя заслуга, государыня, а гусей, которых удачно ощипали, — потупясь, дабы скрыть легкую усмешку, отвечал Храповицкий.

— Каждое дольше служит, — продолжала Екатерина. — Видно, ты секрет знаешь.

— Гусь гусю рознь, — оправдывался Храповицкий. — У иного кость крепка да гибка, таковой и попался.

— Ты мне и впредь очинивай, — заключила Екатерина. И со смехом добавила, передразнив: — «Гусь гусю рознь»… сам-то ты гусь лапчатый. Во всяком деле искусство надобно. И в очинке перьев тоже.

Сам он был письменный человек и пописывал немало. Но государыня была куда плодовитей, прямо-таки природная сочинительница, вроде мадам де Сталь. Все ее письма, как правило, проходили через его руки: запечатывал их печаткой государыни, а иной раз она просила проглядеть — нет ли огрехов по части стиля и правописания. В основном ее неуверенность в себе касалась российской словесности. Она признавалась, что всю жизнь училась ей, но так и не достигла сколь-нибудь результата.

Он поражался ее самокритичности, возраставшей с годами. Она не стеснялась говорить о своих недостатках. И это было удивительно в устах самодержавной монархини. Круг тех, кто выслушивал ее исповеди, был достаточно широк, но тем не менее она не боялась, что молва выйдет за его пределы.

Утром флотилия бросила якорь у Кременчуга. Уже издали возле пристани виднелась густая толпа народа, у берега гарцевали конники — целый эскадрон. Гремела музыка, заглушаемая пушечной пальбою.

— Все одно и то же, — поморщилась Екатерина. — Много шуму попусту.

— Народ жаждет зреть свою повелительницу, — осторожно заметил Храповицкий.

— Ежели бы медведя либо, скажем, верблюда привели, народ тоже кучками бы сбирался поглазеть, — усмехнулась Екатерина. — К тому же князь Потемкин изрядно постарался. И вообще должна заметить — народ покорен воле своих господ. И то, что выдают наши писатели за волю народа, есть на самом деле господская воля. Народ же своей воли не имеет, — закончила она убежденно.

— А ведь подымается бунтовать…

— То не народ, то его вожак. За козлом покорно побредет баранье стадо: куда козел, туда и стадо, — хмыкнула Екатерина. — Тако и народ за своим козлом. Хотя и вонюч.

— Стало быть, монарх — тот же козел, — довольно бесцеремонно высказался Потемкин. Он за словом в карман не лез и ничего не опасался.

— В некотором роде, в некотором роде, князь. Меня такое сравнение нисколько не смущает, господа. Да, вожак нужен всем: на балу, в артели, в государстве — все едино. Как его ни назови.

— В таком случае я готов стать козлом в каком-нибудь обширном стаде, — признался Потемкин.

— А мы про то слыхали, князь. — Ироническая усмешка тронула губы Екатерины. — Будто ты во владетельные метишь и на сей предмет удочки мечешь.

— Стихами говорить изволишь, ваше величество, — отпарировал Потемкин.

— Учусь. Велела Храповицкому отыскать мне словарь рифм, буде таковой напечатан. Хватит, однако, балагурства, веди нас, князь, показывай город под твоим призрением.