Александр Доронин - Кузьма Алексеев

У людей старшего возраста свои заботы. Надо чем-то скот накормить, а на сушилах уже пусто, одна труха осталась. Надо инвентарь к севу подготовить, старый поизносился, а новый купить не на что. Однако все трудности не мешают мечтать о хорошем урожае и прибавке скота. На то и весна!

Всем сердцем радовались ее приходу и старики. Выползали степенно под окна, на завалинку, грели ноющие кости, перекликались с соседями. Пережита еще одна тяжелая зима, вместе с ней ушли мысли о смерти. Весной умирать кому хочется?..

А тут еще Пасха на пороге, светлое Христово Воскресение! Главное, страстную неделю пережить. Голодно, пост великий затянулся, а в сусеках у большинства сеськинцев одни мыши пищат.

Отец Иоанн, собирая к вечерне своих прихожан, молитвы читал не длинные. Он давно заметил, что старославянские слова и выражения оставляли мужиков равнодушными и наводили скуку. Откуда им, эрзянам, знать мудреный язык церковников? Он сам-то зачастую просто заучивал тексты, не совсем понимая их смысл. Но Пасха — праздник особый: Заступник человеческий воскрес из мертвых, доказав этим истину — за добро и страдания воздастся, даруется Божья милость и благодать, прощаются грехи.

Так отец Иоанн объяснял народу смысл праздника, стремясь пробудить в темных душах свет божественного разума. И откуда ему, христианину в шестом поколении, было знать, что вчерашние язычники, вслух не возражая своему духовному наставнику, по-своему радуются приходу Светлого Воскресения? Для них это было начало новой жизни, пробуждение после долгого зимнего сна.

Вместе с первым весенним новолунием в каждый дом приходили надежды, вера в лучшее — смерть, действительно, отступала за далекую кромку леса, когда по утрам на востоке рождался новый день. А тут, кстати, и праздник. И, как всякий праздник, он нес радостную суету, ожидание чего-то необычного. Хотелось чудес и сказок, чтобы измученные люди забыли хоть на время о горестях, бедах, лишениях и нехватках.

Вдруг, скажем, ковер-самолет опустится в конце села, на нем, в золотом возке, медовые пряники, румяные пироги и душистое вареное мясо. Это — ребятишкам. А взрослым — кучи денег и одежды красивые… Ну да ладно, ковер-самолет за околицу не прилетит, зато в каждом доме из закромов и тайников хозяйки достанут накопленное и припрятанное к этому дню: масло, яйца, солонину, а то и курочку или кабанчика зарежут. А за теплой печкой уже и бражка в корчаге пенится… И в самом деле, чем ни сказка?

В пасхальное воскресение все встают раным-ранешенько. Хозяйка всем обновки подает: кому рубаху, кому штаны, кому лапти или онучи новенькие, а кому и просто чисто выстиранный со свежей заплаткой шушпан. Ой-ой-ой! Разве бывают дни богаче пасхальных? Пока умываешься и одеваешься, стол уже уставлен всякой-всячиной: пшеничными пирогами, блинами пухлыми, кислым молоком и парным, крашеными яйцами, бражкою и квасом ядреным… В семье все, и взрослые, и дети, широко распахнутыми глазами смотрят на хозяина дома. Им может быть престарелый дедушка, а если такового нет, то отец или старший брат.

Вот дед встал перед образами, принаряженный, под горшок стриженный, жиденькие седые волосы смазаны репейным маслом. Начинает читать молитву, как умеет. За ним усердно крестятся все домочадцы. На всю избу слышно, как дед нараспев старательно выводит: «Седеймариця Верепазомок, лездак тенек…»10

И это продолжается до тех пор, пока не кончится молитва. Потом все чинно усаживаются за стол: сначала взрослые, потом дети.

Хозяйка дома, мать семейства, сидит на другом конце стола, ближе к печи. То и дело встает, чтобы опять наполнить чашки и плошки горячими щами и кашей. Носит, ставит, угощает: «Ешьте, ешьте, мои дорогие, я вам еще поднесу!» Сама успеет ложку поднять, и то хорошо. Зато домочадцы уминают за обе щеки. Ух, какие блины масляные! Возьмешь за горячие бока, окунешь в холодное кислое молоко или в сметану — и в рот! Вкусно! «Ну а пуре что не пробуете?» — заботливо спрашивает мать и ставит на край стола полный жбан. Пуре в нем так и пенится, клокочет. Первый ковш — хозяину, разумеется. Он выпьет, крякнет от удовольствия, вытрет бороду, подкрутит усы, улыбнется и скажет: «Кеме, вадря пуресь!»11 Смотришь, и другие потянули к нему руки, хорошо запить пуре жирную пищу, от которой отвык.

Справились с блинами и пирогами, с пуре рассчитались. Но из-за стола никто не спешит выходить, все ждут, когда встанет хозяин. Он всю ночь был в церкви, ходил ко всенощной, домой явился только на рассвете. Вместе с ним были сыновья с женами, дочери незамужние. Теперь после обильной трапезы всех в сон клонит. Отец милостиво разрешает отдохнуть. А потом опять надо идти в церковь — к обедне. Вот наконец хозяин встал, перекрестился и полез на печку спать. Домочадцы, кто помоложе, дружно высыпали на улицу.

Там тоже праздник: зеленеют луга, тропы просохли, поют скворцы, солнышко улыбается во весь рот.

Вдоль порядка стайками ребятня бегает — яйца собирают. Из дома в дом шумной гурьбой ходят, холщевые их сумки уже переполнены крашеными яйцами и пирогами.

Жизнь села в крепкий узел связана устоявшимися традициями. Через родовые правила и обычаи не перешагнешь. А в селе все до единого родные, все друг другу сватья-кумовья, сестры-братья, свояки-свояченицы, тести-тещи, тетушки-дядюшки — сродники близкие и дальние. Поди, не посчитайся с ними! И человек, вознамерившийся совершить что-либо, сразу ощущал себя малым ребенком, забредшим в прибрежные заросли Сережи, где густо переплелись ветви кустарников и деревьев. Нет дороги ни вперед, ни назад. Таковы сельские обычаи, опутавшие каждого сеськинца с рождения до самой смерти.

Кроме этого, свободу действий каждого сельчанина ограничивала и местная власть. Разгневаешь старосту Максима Москунина — беги от него без оглядки. Петр Симеонов, бургомистр, живым тебя слопает. Сотник Ефим Иванов, которого за глаза зовут Бородавкой, живо замахнется на тебя кнутом. Да и не только власть, но и простые сеськинцы, более или менее выбившиеся из нищеты, человеколюбием не отличались. Например, в характере сапожника Захара Кумакшева — презрение к людям. Он на всех посматривал, словно рост человека хотел укоротить. Да и злобы в нем было через край, только попадись к нему на язык… У кузнеца Филиппа Савельева зимой и снега не выпросишь. «Хлеб да соль, хозяин!» — скажет ему прохожий по простоте душевной. А он в ответ: «Ем да свой, а ты рядышком постой!»

Зато Кучаевы последний кусок от себя оторвут и отдадут. Казалось, открытые сердца. А глянешь поглубже, узнаешь их получше, — там, внутри, зависть живет, как зверек когтистый. А Зинаида Будулмаева, несмотря ни на что, только и мечтает чужого мужа заарканить. Да, разные сеськинцы, хотя и живут по одним законам и обычаям. Но не только характеры отличают их. Главное в другом…