Александр Доронин - Кузьма Алексеев

— Сельчане! — своим скрипучим голосом начал Симеонов, стараясь перекричать гул толпы. — Из Нижнего к нам прислали председателя земского суда господина Ребиндера решить наши споры с управляющим.

— Чего их решать? — раздался из толпы сердитый голос. — Все и так ясно: земля наша, делить нам с управляющим и графиней нечего…

— Да вот и Кузьма Алексеев скажет, — добавил громко другой, — кому и по какому праву принадлежит землица!

Через ряды крестьян пробрался наконец к столу Алексеев и, потрясая зажатой в кулаке бумагой, прокричал:

— Земляки! Не слушайте никого! Я вам уже рассказывал об этой дарственной. Как ни прятал ее управляющий, утаить не смог. Вмешался Мельседей Верепаз, наказал Козлова за обман — все вы помните пожар в его усадьбе! — и явил нам дарственную царицы Екатерины. Разоритель и вор Козлов хочет присвоить наши земли. Не бывать этому!

— Не бывать! — рявкнула толпа.

— Отставить! Теперь меня слушайте! — оттолкнув Козлова, с кулаками двинулся на Кузьму Ребиндер. — Указ ваш устарел. Государыня давно в земле сырой. Законы и порядки изменились. Вы должны послушать, что вам говорят представители власти, — кивнул он в сторону управляющего и старосты, — а вы бунтуете. До губернатора дошли слухи, что вы засеяли графские земли, вилами закололи трех лошадей управляющего, разбили окна конторы.

— Надо поучить их уму-разуму! — метал гром и молнии разгневанный Козлов. — Пусть знают свое место, псы шелудивые!

Толпа гудела, словно растревоженный улей. Мужики выкрикивали угрозы, рвались к столу, потрясая кулаками. Но на пути встали полицейские. Они окружили собравшихся плотным кольцом и, размахивая нагайками, сгрудили всех в тесный комок. Хрипели лошади, почуяв опасность, свистели нагайки, выли бабы. Гомон вскоре улегся. Все ждали, что будет дальше. Гадать долго не пришлось. У церкви остановилась подвода, полная свежесрезанных прутьев тальника, а вместо стола была поставлена широкая скамья.

Козлов с двумя дюжими полицейскими вытаскивали из толпы тех, кто засеял поле под Отяжкой. Их ждали розги. Когда люди поняли, что их ожидает, то сделали попытку вырваться из кольца. Да не тут-то было — конские копыта и свинцовые наконечники нагаек остановили порыв.

У каждого живущего на земле свои печали и заботы. С ними легко справляться, если в сердце живет радость. Но откуда брать человеку жизненных сил, ведь радость и счастье не падают с неба манной небесной?

Об этом часто думала Окся, особенно по вечерам, когда одиночество особенно невыносимо. Дневные заботы закатились за горизонт вместе с солнышком, а тоска, словно луна на небе, заполняет всю душу. И не спится женщине. Нет ей покоя от горьких дум.

Вышла Окся на крыльцо, прислонилась к дверному косяку. Поплакать бы, да не плачется, слезы давно закончились. И тут до ее слуха донеслась песня:

Окся хорошо знает эту песню об эрзянской девушке, выданной замуж за нелюбимого. Сама часто любит напевать ее за работой. Но сейчас, в вечерней тишине села, негромкие слова песни, дополняемые щемящими душу соловьиными трелями, особенно трогают сердце:

Не чуя под собой ног, Окся пошла на голос, к реке. Где-то на берегу, в одиночестве, сидит и поет Игнат Мазяркин. Его голос ни с кем не спутать. Опустил, знать, в воду невод и ждет, когда тот наполнится шустрой рыбешкой. Красивый голос у него, до самого сердца доходящий. Когда Игнат пел, у Окси появлялось страстное желание поймать эту песню, как птицу, а потом отпустить в небо вместе с той болью, которую она носила в душе, будто тяжелый камень. Может, тогда перестанет болеть сердце о пропавшем муже?..

Придерживая накинутую на плечи шаль, Окся спешила в сторону реки. Ветки краснотала хлестали ее по лицу, но она ничего не замечала. Песня звала ее и манила.

Наконец ноги принесли ее к древнему дубу, где они когда-то с Листратом собирали желуди и отдыхали в шалашике во время веселого сенокоса. Вокруг стояла звенящая медовая тишина. Женщине казалось, что она слышит даже спрятавшихся в песок юрких ящериц.

Песня давно затихла или, может, Игнат уснул? Но зато теперь Окся хорошо различала ночные звуки — шепот речных волн, шелест листвы, бормотание тетеревов где-то неподалеку. Резко прокричал филин. Старый одинокий дуб тихо дремал на берегу реки. Сладкий ли сон он видел, думал ли о навсегда ушедшей молодости?

Окся подошла и обняла могучий ствол великана, жалея то ли его, то ли себя и мысленно утешая: не стоит печалиться об ушедшем времени, есть еще что-то впереди, может быть, счастье… И словно в подтверждение этих светлых мыслей она услышала новые звуки: тяжелое дыхание, вздохи, плеск воды. У крутой излучины реки она явственно увидела огромного лося. «Отяжка!» — пронеслось в ее голове. Дикий лесной бык, подогнув передние ноги, пил речную воду. Окся наблюдала за ним, по-прежнему чутко прислушиваясь к шорохам и звукам вокруг. Чувства, переполнявшие ее, искали выход: ни поговорить, ни пожаловаться ей некому… И с очередным выдохом из груди ее вырвался стон, больше похожий на крик раненой птицы.

Лось от испуга вздрогнул и прыгнул в воду, подняв огромными боками фонтаны воды. Он поспешил уплыть на другой берег, где темнели густые заросли кустарников, подальше от непонятных звуков.

И снова вокруг воцарилась тишина. Рыбак неуверенно и негромко запел новую песню. В ней он рассказывал о недавно сосватанной девушке, которая ждет-пождет своего суженого:

Окся прислушалась, слова песни ей не понравились, опять душу до крови разбередят. И она хотела было повернуть домой, но голос Игната стал громче, и Окся невольно вслушивалась:

Села Окся на траву, слезы градом полились из глаз. За что ей такая горькая судьба? Куда пойти, кому пожаловаться?

Пожалуй, она знает, где искать утешения, только вот отец не одобряет ее тяги к Господу, да и многие жители Сеськина отворачиваются от нее, когда она идет из церкви. Как ей быть, скажите на милость? Возможно, русский бог залечит ее душевную рану, и она отдохнет?