Александр Доронин - Кузьма Алексеев

— Следователь Вертелев все еще здесь?

— Здесь, здесь, — снова угодливо завертелся возле него управляющий.

— Пусть зайдет…

Грузинский не успел наполнить очередную рюмку — порог перешагнул следователь. На вид ему лет сорок. Маленький, с юркими, постоянно бегающими глазами. Широкое, заплывшее лицо его покрывал обильный пот. Снял шапку с лысой головы, поклонился князю, потом вытер рукавом лоб.

— Язычника Кузьму помнишь? — сердито спросил Грузинский.

— Который в Сеськине-то проживает? Алексеева?

— О нем говорю. Отвези-ка его в острог, пусть клопов подавит. И это… здорово его не бей. Слышал я, что арестантам ты кочергой животы вспарываешь.

Вертелев хмыкнул, хотел было повернуться и уйти, но князь остановил:

— Сказку о Вогуле слышал?

— Не привелось, — раскрыл перессохшиеся губы следователь. Изо рта его выступали большие лошадиные зубы.

— Тогда, стало быть, послушай! — князь стал рассказывать: — Однажды Вогулу за самовольную ловлю рыбы вздернули на дерево. Спрашивают его: «Далеко видишь?» — «Далеко! — крикнул сверху несчастный. — По морю-океану много-много усатых сомов плывут». — «А дальше чего видишь?» «Бесконечное море и огромные косяки рыб». И ты так же поступай: Кузьму закроешь под замок — глаза его дальше будут видеть. О Сеськине у него допытывай. Поспрашивай, зачем он мужиков на поляну собирает? Какие молитвы там слышны? Кто его помощники истинные? Понял?

— Понял, — кивнул Вертелев.

— У Строганова новую жену видел? — неожиданно о другом заговорил Грузинский.

— Орину Семеновну? Разов десять… Она вчера в Петербург уехала. В кибитке закрытой. И там, по-видимому, муженек ее за рукав держит. Да и правильно делает… — Вертелев схватился за свой живот и покатился со смеху.

Грузинский опрокинул себе в рот налитый ром, сердито бросил:

— Так не забудь про Кузьму Алексеева!

Оставшись в одиночестве, князь еще налил рому и сказал себе вслух:

— Бог не выдаст, свинья не съест!

Птичка прилипла к маленькому, пасмурному оконцу, вглядываясь в темноту горницы, поворачивая то туда, то сюда свою аккуратную головку, словно бы удивляясь: эка, как разделали человека!

В самом деле, грязное и окровавленное тело было избито до неузнаваемости. Лицо в сплошных ссадинах и кровоподтеках. Одежда порвана. Птичка поправила желтое перышко в своем крылышке и испуганно полетела прочь, на высокую сосну, где завела свою печальную песенку, словно сообщая всем об увиденном.

Облизывая запекшими губами прохладу каменистого пола, Кузьма Алексеев шептал в беспамятстве:

— Воды, воды!..

Скрипнула обитая железом дверь. С кружкою в руках вошел полицейский Кукишев, который и в прошлом году его мучил.

— Не сдох еще, эрзянский бог? — скрипнули его зубы.

Протянул ему кружку, сам сел на узенькую скамеечку. Кузьма жадно, большими глотками стал глотать спасительную влагу.

Полицейский с брезгливостью и отвращением глядел на узника.

Напившись, Кузьма попытался встать с пола. Полицейский грубо пнул его ногой:

— Лежи, нечисть! Твоя судьба — в ногах валяться.

Голова у Кузьмы кружилась. Вчера его усердно били двое: Вертелев и этот вот полицейский с дощатым лбом.

От водицы Кузьме стало легче, и он мгновенно заснул. Не слышал, как в темную холодную камеру внесли набитый соломой мешок, даже не почувствовал, как его повалили на него. Кузьма оставался без памяти и на другой день. И все-таки смерть отступила. Только голову по-прежнему ломило, да подташнивало. Словно в омут мутный попал. Он пытался думать о своей жизни, собственной семье, об односельчанах, родичах своих. Но мысли путались, гасли.

Полицейский принес миску полусваренного гороха с блестящими капельками конопляного масла. Видимо, палачи предавать его смерти не хотели. На другой день в камеру ввалился сухой, как осиновый кол, рыжий монах. За ним втащили скамейку, поставили у порога. Монах, опасливо поглядывая вокруг, сел. Гавриила, макарьевского монаха, Алексеев узнал сразу. От их сельского попа, Иоанна, он не выходил ни днем, ни ночью. Вдвоем они пугали и стращали жителей божьими карами. И многие, особенно жители Нижней улицы, слушались их.

Из-за пояса своей рясы Гавриил достал черную книжицу и гнусавым голосом стал читать: «Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и не вольная, яже в слове и деле, яже в ведении и не в ведении, яже во дни и ночи, яже во уме и в помышлении; вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец…»

Кузьма не слушал. Перед его глазами стояло Сеськино, жена Матрена и дети. Но тут его грезы оборвал монах:

— Становись на колени, раб божий, и моли Господа, чтоб Он даровал тебе прощение и милость свою да вернул тебя, грешника, на путь истинный.

— Да не за что кланяться мне перед Господом, Гавриил! — сорвалось с потрескавшихся губ Алексеева.

— Покорись. Христос, сын Божий, спасет тебя. Душа твоя от земных мук освободится и вспорхнет в небо, как вольная птица!

Кузьма, лежа на своем соломенном мешке, отвернулся устало к стене и закрыл глаза.

— Ну хорошо! — уже другим тоном произнес Гавриил. — Ты мужик понятливый, давай поговорим откровенно, по душам. Видишь, как православие крепнет? Русские обычаи, православный уклад жизни воцарились на нашей земле. А другим иноверцам — староверам и язычникам всяким — дышать не дадим.

— Знаю я таких радетелей церковных, — собравшись с силами, заговорил Кузьма. — Давным-давно Никон, шабер наш из села Вельманово, старые обряды все порушил. Так его за это сейчас и проклинают двуперстно молящиеся. И нас, коренных эрзян, силою да хитростью крестил. Только мы по-прежнему своих богов почитаем, и наши дети под защитой Масторавы, земли-матушки, растут.

Взбешенный Гавриил бросился к двери, с грохотом распахнул ее и закричал:

— И все-таки перед аналоем поставим тебя на колени, антихрист проклятый!

— Этому вы научились! — тоже крикнул Кузьма. Хотел было сесть на свое соломенное ложе, но в пояснице что-то хрустнуло, в глазах потемнело, и он повалился на холодный каменный пол.

Тусклые бесконечные дни сменялись длинными темными ночами. С потолка глядела все та же решетчатая дыра. Деревенели опухшие от долгого лежания ноги. Хорошо, что теперь Кузьму не били. Мало-помалу тело его стало приходить в норму, болячки и ссадины заживали, да и голову не так ломило, как раньше. На свидание с ним пускали жену Матрену. Новостей она не привезла. Село жило как прежде: мужики жгли уголь, рубили лес, женщины ткали холст, теребили лен-долгунец.

Однажды на беседу с Кузьмой явился макарьевский игумен. К узнику его привел сам Вертелев. На архимандрита Корнилий и не походил — старик стариком. Нос его, что рыхлая картошина, через козлиную бороду проглядывала ребячья тонкая шея. Глядел он сердито. Не здороваясь с арестантом, со словами «свят-свят» перекрестил троекратно воздух и сел в небольшое креслице, которое принес в камеру следователь. Спросил хриплым голосом Кузьму, за что его закрыли под замок.