Александр Доронин - Кузьма Алексеев

— Чем-нибудь угостили тебя, старик?

— Хлеба ржаного кусочек кинули с кухни…

— Ну вот, видишь, Отец небесный тебя не оставил, — подмигнул ему Вениамин и рукавами своей рясы взмахнул вверх.

— А я, думаю, Верепаз пожалел меня, — промолвил старик и снова прислонился губами к дудочке.

Раздался ее надрывный плач. Он был настолько горестным, что сердце у Вениамина дрогнуло. И дышать стало тяжело, словно воздуха для дыхания не хватало. От выпитого вина это или от грустной песни?..

Вернувшись из Зимнего дворца в Лавру, архимандрит Серафим затворился в своих покоях, не раздеваясь, лег в постель.

Страшно было даже подумать, где он был. А уж о том, что там наговорил императору Александру Павловичу, и вспоминать не хотелось. Но Господь дал ему сил и решимости высказать наболевшее на душе. И это Серафима утешало. Да и сколько же можно молчать и смотреть смиренно, как обер-прокурор дела церковные под себя подмял?! Государю он так и сказал: «Церковь наша как вдова безутешная. В прошлом у неё един заступник был — Патриарх, он руководил всеми епархиями. Ныне же каждый архиерей — сам себе хозяин. А Синод в лице обер-прокурора не о духовном печется — только о собственной славе и выгоде».

Император позволил Серафиму высказаться. Слушал долго и внимательно. Обещал подумать. Особенно по поводу объединения церковного ведомства с делами просвещения. Мало было почета и уважения к духовным лицам, будет еще меньше. А где вера ослабеет, там окрепнут ересь и непослушание. Долго ль до беды тогда? Чем народ удержишь? Как государство сохранишь?

Долго лежал архимандрит, опрокинувшись навзничь. Последней, догорающей головешкой тлел в его мыслях один и тот же мучительный вопрос: что будет дальше? И с ним самим, и с русской церковью, несчастной и обездоленной… На кого теперь уповать? Кому высказать свои чувства, обуревавшие его? Иисусу Христу? Только он остался последней надеждой, единственной искрой света в окружающей темноте. Отец Серафим собрал последние силы, встал со своего места и, подходя к красному углу с образами, с плачем и глухими рыданиями опустился на колени:

— Господи, милостивый! …

Дрожало пламя на лампадке, и казалось: Бог действительно слышит его и дает ему сигнал. Мало-помалу на сердце архимандрита становилось спокойнее и спокойнее, будто открылось окно и от свежего воздуха дышать стало легче.

Тут в покои, стараясь не шуметь, вошел прислужник — Никодим. Увидев, что настоятель не спит и закончил молитву, помог ему встать, усадил в кресло, заботливо прикрыв его ноги мягкой овчиной, сказал:

— Архимандрит, графиня Сент-Приест пожаловала, просит принять её.

— Хорошо, зови, — оживился Серафим.

Софью Алексеевну он знает с той поры, как она вышла замуж. Муж её, Семен Мефодьевич Сент-Приест, когда-то был личным адъютантом фельдмаршала Потемкина. За короткое время стал генералом. Серафим венчал молодых в церкви Анны Пророчицы. Граф помер через двенадцать лет как-то неожиданно. Утром после завтрака прилег на кушетку и уже не встал. От такого удара Софья Алексеевна долго не могла оправиться. И единственным, кто бывал у безутешной вдовы, это отец Серафим. Утешал страдалицу, как мог, словом божьим да своей любовью. Графиня ему очень нравилась и характером добрым, и умом непорочным. В светских женщинах это теперь большая редкость. Так что встретил гостью, как всегда, радушно. Благословив женщину, целовавшую его руки, отец Серафим принялся рассказывать о своем визите к императору.

Графиня, обратясь к иконам, радостно перекрестилась и воскликнула:

— Заступник! Да поможет тебе Господь… А то ведь у нас порядки такие: за ребро крючком и — к потолку. Да еще предателем назовут, обесчестят.

— Страшно, конечно, слаб человек, слаб и смертен. Ну да двум смертям всё равно не бывать, а одной так и так не миновать, — тяжело вздохнул Серафим. — Не ноне, так завтра этот свет покинем. Так лучше с чистой совестью и спокойной душой. А душа-то стремится к одному — к Богу. За него жизнь положить — самое достойное дело.

Сказал это Серафим и умолк. Наконец оторвался от глубоких своих мыслей и, повысив голос, сказал:

— Наш обер-прокурор святые храмы еще более в жесткие руки забрал. Священнослужителям дышать аж запрещает. На последнем собрании Синода вона до чего дошел: велит отправлять в монахи негодных к солдатской службе. Аракчеев, которого Голицын живым загрыз бы, должен ему из военных казарм послушников поставлять…

— Святой Никола Угодник! Пречистая Богородица! — испуганно перекрестилась графиня. — Теперь что, церкви в военные казармы превратят?

Лицо Серафима еще более опечалилось.

Отношения между Аракчеевым и Голицыным за последнее время испортились так, что у императора закончилось терпение. Сколько можно мирить их? Следовало что-то предпринять. И поскорее. К сожалению, выход был один: расстаться с кем-то из них. Но с кем? Если у тебя две руки — любую жалко лишиться. Да и как он, государь, без них будет страной управлять? Аракчеев незаменим в делах земных, Голицын — в делах небесных…

«Он возомнил себя выше Патриарха, всё духовенство российское за горло держит. Из Синода сделал канцелярию министерства просвещения. … И душит нас, душит…» — вспомнил Александр Павлович слова настоятеля Александро-Невской лавры Серафима. А Серафим вере и престолу предан, тревогу попусту не поднимет. Да и Аракчееву император, пожалуй, больше доверяет. Он — единственный из царедворцев, не запятнавший своих рук убийством его отца — императора Павла I. И с этим надо считаться!

Придя к такому выводу, Александр Павлович вызвал министра к себе.

— Так что, Алексей Андреевич, будем с обер-прокурором делать? — напрямую спросил царь.

— Ваше Величество… — Аракчеев замялся, он не ожидал такого неожиданного поворота. — Могу ли я знать …

— Да не бойся, Алексей Андреевич! Раньше ты смелее был… Ну да ладно, открою тебе свою душу: смутил меня Серафим своей несогласностью, прошение вот оставил.

— Просит оградить церковь от власти Голицына?

— Верно! А ты откуда знаешь? — удивился Александр Павлович.

— Ко мне он обращался с такой же просьбой. Я с ним согласен. Только Вы, Ваше Величество, в силах разрешить эту проблему.

— Стоит ли, Алексей Андреевич? — император начал нервно ходить по кабинету.

Аракчеев ещё более разгорелся:

— Боясь божьего гнева, открою и Вам свою душу: Александр Николаевич Голицын — враг Отечества. Его богопротивные книги позовут народ на смуту.

— Алексей Андреевич, — сказал задумчиво император, — ты ведь знаешь, как я тебя люблю и уважаю. Мы с тобой вместе уже давно … Только тебе верю.

У Аракчеева повлажнели глаза, начался приступ кашля. Император с подозрением глядел на министра, который своей хитростью и сильным своим кашлем пугал его. Аракчеев же во время кашля, прикрыв лицо шелковым платком, тайком наблюдал за царем и думал, как вести себя дальше. Откашлявшись, решил уйти от опасной темы и заговорил о привычном: о порядках в армии, о новой амуниции, о военном параде на Марсовом поле. Император, сначала нехотя, а потом всё более увлекаясь, поддержал его. Разговор сей успокоил обоих. Расстались мирно, довольные друг другом.