Александр Доронин - Кузьма Алексеев

Призванный ею нотариус — шарк-шарк перед умирающим, но так и не услышал от Силантия Дмитриевича ни единого слова. Уже направился было восвояси, как раздался хриплый голос купца:

— Неча ожидать-то… Бумаги все в Петербурге… — и рассказал, как распорядился имуществом.

Когда нотариус вышел в сверкающий огромный зал, купчиха опрометью бросилась ему навстречу.

— Ну что? Что сказал-то?.. Кому же он все подписал?..

— Какому-то приюту и художественному училищу, — развел руками нотариус. За благополучный исход дела Орина Семеновна обещала карманы денег, теперь же он кукиш получит.

Из спальни раздался крик: Силантий Дмитриевич просил воды. Купчиха радостно бросилась к двери. Наполненный до краев серебряный ковшик так и остался нетронутым. Больной только губами прикоснулся. Затем молча перевернулся на другой бок и закрыл глаза. Так лучше думалось. Силантий Дмитриевич давно ожидал своего последнего часа. У него было время вспомнить прошлое, все, что было — и хорошее, и плохое. Ушедших в неизвестность годов назад не вернешь. Оставалось одно-единственное: думать о них, вспоминать. Вереницы лиц замелькали перед мысленным взором, и скоро он уже не понимал — сон это или явь. Печально смотрел на него Кузьма Алексеев, улыбался Жигарев, закручивал усы Андрей Руновский, читал молитву Вениамин. А Орина Семеновна, его молодая жена-красавица, с каким-то молодцем целуется…

В полночь купцу стало совсем худо. Возле него собрались все его слуги. Девицы поддерживали ему дыхание, дыша в рот. Писарь замер на месте в ожидании его последнего слова. Силантий Дмитриевич дышал прерывисто и часто, широко открыв рот. Отдавал последние команды:

— Ты, — обратился он к Жигареву, — продай два новых парома, вырученные денежки в Петербург, в детский приют отправь. Губернатор наш пущай Кузьму Алексеева не трогает… Каждый человек своему Богу кланяется. В этом нету ничего плохого…

Орина Семеновна прислонилась к плечу управляющего, рассеянно слушая наказы мужа. Это не ее дело теперь — как Жигарев изволит. Теперь он будет хозяйствовать…

Строганов стал жаловаться на телесные боли, на нехватку воздуха. Попросил пить. Попил и снова заснул. Под самое утро разбудил всех криком:

— Ох, мамынька родная, кто же парусник мой поджег?! Горит, горит, что ж вы все стоите, не тушите?!.

Его трясла лихорадка, он метался по постели как сумасшедший, одеяло с него свалилось на пол… Но вот лихорадка стала униматься, конвульсии прекратились. Умирающий дернулся последний раз и затих.

Во дворе закукарекал петух, словно извещая мир о плохой вести.

Прошла уже третья неделя, как Кузьма Алексеев — в подземелье владычного двора. Его поместили в ту же темницу, где маялся в позапрошлом году. Архиерея он видел только в крошечное оконце — к нему узника не вызывали, сам владыка тоже не заходил. Зато частенько к нему заглядывал Сысой, видно, от скуки. Спорили о жизни и законах церкви.

На дворе стояла весна. Хотя снег еще не растаял, но о приходе новой жизни явственно говорили доступные узнику приметы: солнце светило ярче, целыми днями распевали скворцы. Только на душе Кузьмы все было по-прежнему: тоска, холод и сомнения.

Вошел Сысой и прямо с порога объявил громко:

— Наконец-то ты дождался, владыка тебя зовет к себе. Ты уж смотри, брат, не озоруй, не перечь ни в чем. Смирись, может, и домой отпустят.

Когда Алексеев вошел в горницу, Вениамин долго молчал, словно его не замечая. Потом все-таки велел сесть и начал разговор без обиняков:

— Хочу тебя спросить — не отрекся ты от своего божества? Продолжаешь отрицать истинную веру христианскую? Или поумнел нынче?

— Зря надеешься, владыка, что я буду ноги целовать тебе и верить твоему Богу! — Кузьма не сел в кресло, как велел архиерей, а, широко расставив ноги, стоял посреди горницы, словно приготовился к буре, могущей сбить его с ног.

И буря разыгралась. Вениамин поднялся во весь рост и, грозя кулаком непокорному, закричал:

— Смерд презренный! Я на тебя столько драгоценного времени потратил! Но ты, я вижу, разуму не внемлешь. На плаху хочешь?

— Ты все волен делать, владыка! — перебил его Кузьма. — Только вот над моей душой не властен. От того и злобствуешь…

— Эй, вы там! — крикнул Вениамин. — Уведите еретика!

В келию ворвались два дюжих монаха. По всей вероятности, они подслушивали разговор в соседней комнате.

— Поучите его хорошенько! Покажите, как пророков ставят! Земной Бог выискался! — срывая голос, кричал вслед Вениамин, а у самого от волнения губы дрожали.

На другой день Кузьму повезли в уголовную палату на суд. Оглядывая город, он слушал утренние звуки. От свежего воздуха кружилась голова. С берега Оки доносились частые удары топоров. Плотники что-то ладили: то ли новую пристань, то ли новый дом. Под ветерком, вытянув тонкие длинные шеи, скрипели колодезные журавли. Над Спасо-Преображенским собором с криком поднялась стая прожорливых чаек. Кузьма проводил птиц взглядом и вздохнул — вот они истинно свободны…

Уголовная палата примыкала к тюрьме, в которой Кузьму держали без малого два месяца. У здания высокое каменное крыльцо, на окнах — решетки. Алексеева ввели в просторное помещение, посредине которого стоял станок, похожий на ткацкий. Кузьма похолодел: «Мучать будут», — мелькнуло в мозгу. И не обманулся. Явились стражники, сели за длинный стол, приготовились к допросу. Спросили, для чего и с какой целью он водил с собой людей в Медвежий овраг.

— От ваших ружей спрятаться! — высказался напрямик Кузьма.

— Ты знаешь, где сейчас Роман Перегудов? — сурово спросил широколицый грузный полицейский. И, подождав немного, сам же ответил: — В Петропавловской крепости ныне он. Дожидается своей смерти.

За спиной резко скрипнула дверь, Кузьма оглянулся, глаза его расширились от страха. В дверях стоял Донат, макарьевский монах. Теперь он был не в рясе, на нем — серый армяк с засученными рукавами. Стоял и улыбался.

— Узнал меня, приятель?

— Палачи повсюду одинаковые, — буркнул Алексеев. — Это место сам нашел или пригласили?

— Пригласили, — Донат прошел к зарешеченному окну, но с остальными не сел. — А Карл Карлович придет? — обратился он к полицейским.

Широколицый кивнул.

Председателя судебной палаты долго ждать не пришлось. Ребиндер вошел вместе с судебным канцеляристом, тот сразу стал что-то записывать скрипучим гусиным пером.

Ребиндер спросил, почему, не взирая на запреты, он тащил людей на Репештю, почему настраивал людей против православной церкви?

Кузьма молчал, не глядя на судью. Что толку объяснять этим людям одно и то же. У них своя правда, у него — своя.

Ребиндер встал, обошел Кузьму вокруг и, картавя, произнес: