Александр Самохвалов - Май

Понесли очень быстро в обратную сторону. Почему молча? Зачем так быстро? Аня почти бежит. Студент задыхается. Они так устали!

Циркуль выгибается. Открывает новые своды.

На полу плеши. Красное содрано. Унесено. Следы букв. Отрывки.

А есть новые полотнища. Яркие.

Открываются новые, новые, а выхода нет.

На брезенте спит архитектор. Плакат высох — не каплет. Нос зеленый.

Опять полотнища. С буквами, без букв. То узкие, то во весь пол. Открываются новые. Над ними студенты — незнакомые. Или не узнаешь: лица на них нет.

Вот студент, у которого свело спину. Упал без сознания. Носом кровь!

Опять полотнища. По циркулю. Еще. Еще. А выхода нет. Стена выходит из-за стены.

Идут — на плечах длинный сверток,

Гнется по циркулю. Красное — серое.

Черт возьми, когда это кончится?

Но вот лестница — вниз.

Уходило красное. Покрывало город.

В воротах один сказал:

— Эх, плакали наши портяночки!

Хлестануло плевком.

— Товарищ, что вы сказали?

— А не вам…

И замолчал крепко. А соседу сказал что-то другим голосом.

«Очень даже резко. Так невозможно».

— Товарищ, это поважнее портяночек — это ваши лозунги. Это нужно, чтоб они врезались…

Не хотел разговаривать.

А ночь свежая, чистая. Умыла.

Ехали на грузовике. Бешено быстро.

Солдаты сидели к шоферу спинами. Их почти не было видно в черноте ночи. Только огоньки разгорались затяжками и потухали, дымнув махоркой.

Студент и девушка ехали стоя. Кидало. Аня держалась за локоть студента.

А ночь обдавала прохладой. И пахло свежестью непередаваемой, ни с чем не сравнимой.

Аня крикнула сдавленно, чтоб не слышали солдаты:

— Хорошо!

Он улыбнулся. Хотелось громко крикнуть, прыгнуть от свежести.

Растрелли построил дворец. И в камни вложена воля. И воля замкнулась — молчит.

Молчание — укор. А они врываются с красным ночью. Узенькая винтовая лестница.

Колонны видят. Статуи тоже видят. Но молчат, смотрят в стороны. Стоят незыблемые.

Жутко.

Крикнул Ане:

— Взятие Зимнего дворца!

Улыбнулась.

Крыша Зимнего. Сахара железа. Не любит, чтобы ступала по ней нога человека. Рокочет. Рыкает львами.

Рык ночью в железной пустыне. Тише, тише ступайте.

А кругом стража. Статуи. Великаны на страже. Они даже не в стороны смотрят, а отвернулись совсем. Спинами!

Стража, которая повернулась спинами! Кто видел что-либо более страшное! Ночью!

Но солдаты несли красное. Шли друг за другом. Как караван. Пустыня же! Серое, красное, серое, красное.

И впереди шел человек с фонарем. Надо преодолеть пустыню. Надо не бояться железного рыка железных барханов.

И они укрепили красное у ног стражи так, чтобы спустить его на стены дворца.

Пусть охраняют, повернувшись лицами.

На красном:

«ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!»

Когда взойдет солнце — красное крикнет на весь мир.

Вы думаете, это легкое дело — укрепить на фасаде дворца гигантское полотнище! Десять солдат притащили его сюда в свернутом виде. Двое несли канаты. Двое — грузила. Еще двое — лестницы, и один — фонарь. А кроме того — один опытный в канатном деле такелажник и еще комендант Зимнего.

Пнадобилось два часа, чтобы разложить полотнище на железной крыше, укрепить грузила и перебросить за парапет — на карниз. Потом надо было спустить вниз концы канатов и из окон нижнего этажа поймать их.

Не раз можно было упасть и разбиться. Солдаты стояли на парапете над пропастью площади. Девушка стояла рядом над той же пропастью. И студент тоже.

А ночь прошла, и заря освещала лица тех, кто работал.

Почти все приготовлено.

Снизу ловят канаты. Как поймают, кричат:

— Спускай!

И тогда красное развернется на фасаде Зимнего:

«ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!»

Студент сказал Ане:

— Не понимаю… Когда мы ехали… Мне казалось, что я во сто раз больший революционер. А здесь они так работают — точно одна какая-то воля…

И Аня ответила:

— Да, удивительно.

Утро распускалось. А пустыня осталась пустыней. Каменные стражи стояли спинами. Железные гребни, железные барханы.

Аня спрыгнула с парапета.

Руки взмахнула крыльями. Рассыпались волосы.

Распахнулось пальто, и платье облегло плотно колени, живот, грудь. Это извечно.

В «Песне Песней» об этом сказано.

— Бежим!

За гребнем снизу слепила заря утренняя и отразилась в воде. Глубоко у них под ногами.

Вот окно на чердак. Стекла в проколах пуль. Распахнулось. И они влезли в окно.

А пол был под ними на три сажени вниз. Они висели на стропилах. И по стропилам пролезли внутрь чердака.

Там было темно, и душно, и черно от железных стропил.

Стропила рокотали недовольно, что потревожили их покой. Это старые американские фермы. Простояли сто лет. Это лес лиан из железа под железным небом.

И они прыгали с фермы на ферму, как обезьяны.

Можно было добраться до самого гребня и висеть над пропастью в несколько саженей. Можно спуститься почти до самого пола и снова забраться вверх, не коснувшись его. Можно захотеть и прыгнуть в любую точку пространства. А пол под ними был потолком пышных дворцовых зал, и то, что было там сводом, здесь рисовалось холмом небывалого вида.

И они гонялись друг за другом по сводам и взлетали на фермы — на несколько саженей вверх. И фермы дрожали под их прыжками и смеялись доброжелательно, как смеется старая бабушка над детьми. Нельзя же было сердиться на такую игру.

Аня мчалась как птица, как горная серна. Четко ловила железные прутья между каблуком и ступней. А студент гнался за нею и не мог настигнуть. У него не хватало дыхания.

Девушка ускользала — то под ним, то высоко наверху — и четко ударяла ногами о прутья ферм. И вот студент собрал все силы, чтобы поймать ее, и помчался. А фермы захлебнулись хохотом. Но он загнал девушку под самый гребень крыши и уже настигал.

Она взвизгнула, как взвизгнула бы всякая девушка, которую настигают.

И он настиг.

А сердце колотилось, и он держал ее крепко, чтобы не выпустить. У нее тоже колотилось сердце, и она чувствовала, что больше не побежит. А он сжимал ее крепче и крепче. Так крепко, что осталось одно — поцеловать.

А она тоже думала, что не избежать этого. Так и случилось.

Поцелуй можно было бы слышать, потому что фермы молчали.

Это было под самой крышей. В ней было много дыр. От пуль. От времени. И в одну прорвался солнечный луч.

Самый светлый и ясный, какой только может быть. Из тех, которые играют и переливаются. И луч этот лег у них между лицами и на губах, слившихся в поцелуе.

Но ни он, ни она не знали, что это от солнца. Оба подумали, что это от поцелуя.

А утро передавало диск солнечный в руки дня. У дня руки тверды, как сталь, и блестящи, как никель. Сталь покрывают никелем.

Пустыня осталась пустыней. Стала железной Сахарой под солнцем и небом без единого облачка.