Бернар Клавель - Свет озера

— Если никто туда не пойдет, дело, что начал Блондель, само собой прекратится. Вспомните-ка: Воскрешение! Этим словом все сказано. Его смерть несет нам жизнь. Вы так же хорошо, как и я, поняли, что он был посланец небес. Он начал битву за то, чтобы всегда и повсюду был свет. Имеем ли мы право, мы, которые так его любили, позволить мраку одолеть свет? Покидая нас, он произнес всего одно лишь слово, и слово это выражает его высшую волю: Воскрешение… Воскрешение тех, кому грозит гибелью безумье людей.

И, обращаясь к ним, Ортанс сумела найти не только слова, что твердил лекарь из Франш-Конте, но и его интонации. Она поочередно устремляла на каждого настойчивый взгляд, и каждый бормотал что-то невнятное, но в этой невнятице чувствовалось одобрение. Тут Ортанс рассмеялась каким-то странным гортанным смехом и закончила:

— Я знаю, куда я иду…

Прервав ее, Бизонтен проговорил неуверенным тоном:

— Но совсем одна…

— Как это совсем одна? — воскликнула Ортанс. — А Барбера, кто же, по-вашему? Пойдите-ка поищите — и во всем свете не сыщете такого силача, как он!

Слушая слова Ортанс, Мари изо всех сил вонзила ногти в руку Бизонтена.

В разговор вмешался контрабандист:

— Надо бы нам на дорогу хлеба с собой взять.

Мари отрезала больше половины каравая, сняла с крюка кусок сала и отделила от него здоровенный ломоть. Контрабандист вынул нож и разделил на две части пахучий серый хлеб с румяной корочкой.

— Куда нам столько, — сказал он. — Завтра-то нам будет чем брюхо набить. — Он смачно расхохотался. — Если я ничего съестного не сумею отыскать, считайте, что слишком я постарел и незачем мне зря по дорогам шататься.

Он направился к конюшне. Взяв фонарь, Бизонтен последовал за ним, а Пьер тем временем увел Клодию в спальню. Когда мужчины остались вдвоем в конюшне, Бизонтен начал:

— Знаешь, я бы охотно поехал с вами, но…

Барбера прервал его:

— Одурел ты, что ли! Не твоя это работа. Надо быть такими же оглашенными, как Блондель или Ортанс, чтобы на подобные дела пускаться. — Он запнулся. — А я вот сам не могу тебе объяснить, почему это я им помогаю. — Он оглянулся на дверь конюшни, задумался и потом, понизив голос, проговорил: — Я-то совсем другое дело… А если разобраться хорошенько, то мне все это по душе… Вот оно что… Только и сам объяснить толком не умею.

Казалось, и впрямь он старается найти в тайных глубинах души ответ на собственный вопрос.

— А знаешь, — вздохнул Бизонтен, — по-моему, пока стоит земля, всегда будут военачальники и короли-кровососы, но всегда будут такие, как Блондель, и такие молодцы, как ты.

При свете фонаря, который Бизонтен держал в руке, Барбера не торопясь навьючивал мула. Подмастерье следил за каждым его движением. Этот здоровенный детина на редкость ласково обходился со своим мулом. И взгляд у него был то тревожный, то удивленный, как у ребенка. Закончив работу, он взял мула под уздцы и вывел его через заднюю дверь. Лошади забеспокоились в стойлах — видно, их хлестнуло порывами влажного ветра, ворвавшегося в конюшню. Ливень по-прежнему бушевал, и Бизонтен сказал:

— По-моему, ты просто рехнулся при такой погоде в путь двигаться, тебе же ничего видно не будет. Особливо без фонаря.

Контрабандист расхохотался. Бизонтену показалось, что перед ним какой-то огромный ночной зверь, и зверь этот радуется буре. Они обогнули дом и остановились у крыльца, где их уже ожидали остальные. Ортанс расцеловалась со всеми, а Барбера тем временем твердил:

— О своих башмаках не беспокойся. Я хорошенько их салом промажу.

Потом обратился к Ортанс:

— А вы, главное, за мной следуйте. И если в темноте ничего не разглядите, держитесь за переметную суму. Привет!

И обоих тут же поглотил взбесившийся мрак и унес шум их шагов по размякшей дороге.

Все вошли в дом. Как только хлопнула за ними дверь, Мари опустилась на колени перед статуей Пресвятой Девы, покровительницы путников.

Этим вечером сон бежал от Бизонтена. Мари тесно прижалась к нему и прошептала только:

— Ты здесь… Здесь. Не хочу, чтобы ты уезжал. Никогда бы не уезжал, слышишь. Никогда.

Он нежно поцеловал ее и сейчас вслушивался в журчание ночного дождя и ровное дыхание Мари. От лежака Пьера, уже успевшего заснуть, их отделяла занавеска. Дальше стояли лежаки детей. Напротив — пустой лежак Ортанс, тоже отделенный занавеской, а за ним лежак Жана и старого кузнеца, чей храп раздавался на всю комнату. Ливень, прошитый ветром, заполнял весь их обширный дом, и Бизонтену предстало как бы видение этого ливня, замыкаясь на крупе мула и на плаще Ортанс. И в этот ливень врезалось лицо Блонделя. Его улыбка. Его светозарное одеяние. Его простертые к небесам руки и также его тело, пригвожденное к стволу дерева копьем со сломанной ручкой. «Да это же распятие! — твердил про себя Бизонтен. — И Ортанс, возможно, надеется найти его живым!»

Значит, она и впрямь считала, что Блондель вроде бога, что ли, и поэтому неуязвим? И почему Барбера так охотно согласился взять ее с собой? В конце концов, что они толком знают об этом контрабандисте? Да ничего не знают. Знают только, что он на ножах бьется, что пьет и, возможно, надеется, что Ортанс…

Бизонтен прижал к себе Мари, но она не проснулась, а только счастливо вздохнула во сне. Несколько минут он просто думал об этом и о стуке дождя, барабанившего по крыше, потом попытался мысленно представить себе Ортанс и контрабандиста по дороге во Франш-Конте. Почему Барбера решил уйти от них ночью? Что ему было перевозить, раз обе его переметные сумы пусты — Бизонтен сам засунул туда узелок с бельем, приготовленный Ортанс, и тряпицу, в которую Мари завернула сало, хлеб и небольшую бутылочку вина из виноградных выжимок? Уж не на самом ли деле этот человек живет воровством и грабежами? Будет ли он и при Ортанс промышлять? Где и как устроятся они на ночлег?

Бизонтен перебрал в памяти все дороги, по которым они прибыли сюда, но сейчас, правда, до снега еще далеко, так что и сравнивать нечего.

Должно быть, от всех этих мыслей он задремал, как вдруг его разбудил дикий крик. Мари вскочила с постели:

— Это Клодия. Быстрее зажги свечу!

Ощупью Бизонтен нашел огниво и зажег свечу. Пьер тоже поднялся, и все трое постояли с минуту у постели Клодии, а она стонала, корчилась от боли, прижав руку к животу, на лбу ее выступили капельки пота.

— Мне больно… Господи, как же мне больно!

Мари положила ей ладонь на лоб. А Пьер, взяв ее за руку, спросил у сестры:

— По-твоему, началось?

— Этого-то я и опасаюсь, — ответила Мари. — Началось на две недели раньше срока, что совсем ни к чему.

— Тогда что же нам делать? — спросил Пьер, голос его прерывался от страха.