Бернар Клавель - Свет озера

— Никогда я еще не видел его таким красавцем! — шепнул про себя Бизонтен.

Справа от него четверка моряков старалась укрепить якорную цепь. Бизонтен засмотрелся было на них, но тут дверь распахнулась. Вышла повитуха в длинном плаще с капюшоном.

— Ну ясно, — заявила она, — на повозке даже парусинового навеса нет.

Бизонтен объяснил ей, почему он снял парусину, но повитуха даже слушать его не пожелала. Она брюзжала — по какой такой мерзкой дороге он ее везет. Вопила, что он непременно опрокинет повозку в ров, потому что гонит как сумасшедший, а когда лошадь на подъемах переходила с рыси на шаг, корила возницу:

— Эй ты, горе-возчик, заснул, что ли? Вообразил, что роженица тебя ждать станет!

Не сразу Бизонтен догадался, что таков уж, верно, был нрав этой женщины: ей бы только жаловаться да орать, и он чуть было не рассмеялся вслух, но испугался, что она еще пуще разорется и сдержался. Но теперь нынешняя ночь окрасилась вдруг радостью. Так по крайней мере показалось ему. Смерть отступила куда-то далеко. О жизни твердил ветер, жизнь щедро изливали на землю луна и звезды. Небо почти совсем очистилось. А повитуха все ворчала и ворчала, но громче ее голоса был тот, что говорил Бизонтену: «И дитя это явится, дабы осветить вашу тьму. Оно будет самой чистотой и поможет очиститься и вам».

Среди этих мерцающих звезд, быть может, уже мерцала душа лекаря из Франш-Конте. Разве не он помог ветру разодрать пелену туч? Разве не он приказал стражникам открыть городские ворота без обычных бесконечных расспросов? Разве не он сделал так, чтобы повитуха оказалась дома? И Бизонтену все время слышался голос Блонделя, а иной раз и голос Ортанс, утверждавшей:

— Счастье — это видеть хоть одно счастливое дитя.

А сколько убиенных детей среди этих звезд, мерцающих на небе? А может, оттуда все мертвые, которых знал Бизонтен, старались прийти ему на помощь этой ночью?

Сидевшая с ним рядом повитуха, которую бросало из стороны в сторону на скверной дороге, стонала при особенно сильных толчках и прекращала свои сетования, только чтобы крикнуть вознице: «Да поосторожнее ты!», когда он пускал лошадь галопом, но, чуть успокоившись, заводила бесконечные истории о тяжелых родах. Бизонтен лишь время от времени слушал ее, и снова в его душе как бы закипали вереницы образов и сотни слов, жившие в нем. Мертвые и живые одной гурьбой и все вперемешку возвращались к нему. Все те люди, которых он знал во время своих дорожных странствований, те женщины, с которыми он был близок, живы ли они поныне или нет? Сколько их сейчас, в эту самую минуту, смотрят на него с усыпанного созвездиями неба, где с жалобным мяуканьем гуляет уже не такой шквалистый ветер и разжигает звезды? Внезапно ему почудилось, что тысячи и тысячи глаз устремлены на него, как будто он, его лошадка и их повозка и есть единственное живое во всей вселенной. Единственное, что движется и может привлечь к себе внимание.

Он хорошо изучил дорогу и знал, когда и с какого именно места перед ним откроется озеро. Поэтому-то, когда они одолели три четверти последнего подъема, он оглянулся, чтобы объять взором эти сверкающие воды и эти посеребренные луной горы. И снова раздался голос Блонделя: «Это дитя, пришедшее из неведомого далека, принесет вам свет. Оно придет осветить погрязшую в серости вселенную».

Последним усилием лошадь прибавила шагу. Бизонтен обернулся к востоку, и ему показалось, что звезды бледнеют, что край небосвода перечертила ленточка света, идущего из-за горных вершин, уже побеленных снегом этой ночной бури. «Застанет ли Барбера с Ортанс первый снег на вершине гор Юр ы ?» Он задавал самому себе этот вопрос, но почему эти двое как бы выпали из этой идущей к концу ночи, когда в строй живых вернулось столько навек ушедших?

Повозка въехала на площадку перед домом, и Мари тут же вышла на крыльцо. Повитуха крикнула ей:

— Ну как там у вас?

— По-прежнему мучается. Воды уже начали отходить.

Повитуха ворча вылезла из повозки.

— С этим чертовым плотником мы раз сто чуть в ров не опрокинулись! Не к чему было гнать как полоумному!

Женщины ушли в дом, а Бизонтен распряг лошадь, отвел ее всю в мыле в конюшню. Взяв здоровенный пук соломы, он начал изо всех сил обтирать ее жгутом, приговаривая:

— Ты, красавица наша, сделала все, что могла. И это очень даже хорошо, понимаешь? Мы с тобой в самый раз прикатили.

Тут только он сообразил, что во время всего пути ни минуты не сомневался в том, что они обязательно успеют. В этом доме, где стольким ребятишкам была возвращена жизнь, сейчас должно родиться дитя, и в представлении Бизонтена это воистину была самая важная в их жизни минута. Не осмеливаясь ни с кем заговорить об этом вслух, он не раз твердил про себя: «Господи, если бы только нам узнать, из какой страны его отец?» Но сейчас такой вопрос даже в голову ему не приходил. Это подлинно был ребенок Пьера и Клодии, и этого ребенка они ждали. Это было общее дитя их всех.

Над этим домом Бизонтен работал с особым тщанием. Впрочем, это вообще было в правилах каждого доброго плотника, и однако он вложил сюда что-то еще сверх того, что обычно. Что-то от любви. Что-то от огромной радости. И он допытывался у самого себя, уж не потому ли так, что впервые в жизни он строил дом сам для себя и для своих близких. Сейчас, раз это дитя должно было появиться на свет, Бизонтен открыл для себя подлинные причины той радости, что несла его как на крыльях весь обратный путь.

Он привязал Лизу в стойле и дал ей воды, засыпал мерку овса, но тут вошла Мари.

— Ну что? — спросил он.

— Ничего нового. Повитуха говорит, что еще не скоро.

После минутного молчания Мари добавила:

— Мне хотелось бы, чтобы ты похоронил трупик.

— Прямо сейчас?

— Да. Прежде, чем на свет появится другой. Прошу тебя об этом.

Голос ее предательски дрогнул от страха. Будь сейчас не такой день, Бизонтен попытался бы ее урезонить, сказать, что не по душе ему всякие там предрассудки, но заготовленные фразы вдруг показались ему какими-то нелепыми. И те, ушедшие, что сопровождали его всю дорогу, были здесь, заполняя вокруг все пространство и вынуждая его к молчанию.

— Ладно, — сказал он. — Сейчас пойду.

Мари ушла. Он взял лопату, заступ и пошел в амбар. Когда свет фонаря упал на маленький гробик и на деревянный крест, он остановился в нерешительности. Потом открыл дверь. День еще не занялся, но между рождающимся светом и блеском луны и звезд уже начиналась битва. Бизонтен потушил фонарь и поставил его на верстак. Через левое плечо он перекинул лопату, заступ и крест, под правую руку взял гробик.

Он вышел, и голос Блонделя вновь заговорил о тяжести смерти, о страшной тяжести его малютки Давида. И Бизонтен ответил: