Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния

– Вот вы, Александр Евлампиевич, учите крестьян. Со свечой знаний пошли в тёмные массы, – посерьёзнев личиком, допытывалась Мария Спиридоновна. – А чему вы их учите?

– Читать, писать. С творчеством великих писателей знакомлю, – удерживая себя, чтобы не вскочить, как ученик, отвечал он.

– Но этим вы только усугубляете их положение.

– Отчего же? Они читают Пушкина, Некрасова, Фета, Лескова. Обогащаются духовно.

– И оттого в тысячу раз больнее чувствуют и понимают своё унизительное рабское положение…

…Гриша почти не слышал их диалога. Он пытался сделать набросок её лица. От мысли, что Мария Спиридоновна касалась карандаша губами, сердце юного художника билось так сильно, что карандаш в зубах подрагивал, не подчинялся.

– …Так а вы что же хотите? Критиковать легче всего, – то вскакивая, то опять падая в кресло, весь красный от волнения, отбивался учитель.

– Террор и ещё раз террор – это единственно действенный на сегодня способ борьбы с душителями народной свободы, – тоже разгораясь, чеканила хозяйка. – Они должны нести наказание за издевательства над народом. Пусть знают – рано или поздно их покарают.

– Но помилуйте, Мария Спиридоновна, – возмущался учитель. – Если всяк возьмётся судить-рядить… Эдак-то мой ученик за «несправедливый», по его резонам, «неуд» завтра мне голову кирпичом размозжит…

– Они не «всяк», они – народовольцы… Гриша будто ощутил невидимое присутствие вчерашнего гостя. Здесь, в гостиной, звучали его слова, гуляли его мысли.

– Так что, Вы, Мария Спиридоновна, и бомбы готовы бросать? – натужно-нервно улыбнулся учитель. – Убивать градоначальников, министров?..

– За счастье почту, если доверят!

Грише на миг почудилось, будто сквозь её прекрасный юный лик проглянул хищный зверек, навроде хоря или норки.

– А как же «не убий», а как же «мне отмщенье…»? – не мог остановиться учитель. – Вы и Христа отвергаете, коли преступаете его заповеди?

– Отчего же? Народоволец, если вам угодно, – копьё в руце Господней, которое поражает зло, яко Георгий Победоносец – змея, – с долей иронии отвечала хозяйка.

И опять Грише почудились присутствие вчерашнего гостя. Пока хозяйка спорила с учителем, он делал наброски. Афонька, не зная, куда деваться, мешал бронзовой кочергой дрова в камине, летели искры.

Всё закончилось на удивление мирно и даже дружески. После невиданного обеда на серебре из десятка блюд все как-то осовели. Хозяйка покаялась перед учителем в горячности. А тот счёл это за сердечный знак и в его бедное сердце вонзилась ещё одна стрела. Гришиным наброскам Мария Спиридоновна подивилась. Сказала, что он ей премного льстит, – она так мало похожа на изображённую им красавицу. Узнав, что Гриша – большой почитатель Пушкина, подарила ему красивый, с золотым обрезом, трехтомник. Афоне преподнесла бронзовую статуэтку Прометея, терзаемого орлом, учителю презентовала дорогой альбом.

…По дороге обратно каждый из них думал, что Мария Спиридоновна предпочла его остальным. Афанасий правил жеребцом. Григорий и учитель на раскатах толкались плечами, молчали. Учитель в мечтаниях спасал её от заблуждений. Всем своим влюбленным сердцем он ненавидел бомбистов, задуривших голову бедной девушке.

Гриша подбородком раздвигал ворот полушубка, тыкался носом во внутренний карман, где лежал тот самый карандаш, на котором остались следы от её зубов. Сквозь запахи овчины и сена пробивался слабый запах ее духов. Это волновало и будоражило душу. Он закрывал глаза и в воображении вставали сладкие видения. В цветущих васильковых лугах она собирает цветы, а он рисует. Над ними заливаются жаворонки, всё божественно прекрасно и просто. Вот она подходит к нему, протягивает руку. В ладошке крохотное, в крапинках, яичко.

– Чьё это, Гриша?

– Жавороночье.

– Пойду положу в гнездо, пока не остыло, – и уходит в дрожливое марево…

Дома Гриша велел Афоне разложить в рядок наброски, сделанные в гостиной, взял в зубы карандаш, тот самый.

– Ты, Гришань, поусердствуй, – попросил Афоня. – За её добро. Видишь, какого мне бронзового мужика с орлом задарила. Дорогущий, небось…

Григорий пристально поглядел на брата, но не сказал ни слова.

– Ухожу, ухожу. – Знал тот, что не любит Гриша, когда над душой стоят.

Потом в мастерскую заглянула мать. Поцеловала сына в темя. Долго глядела на листы с набросками:

– Ишь какая глазастая. Дочь, што ли его? Не замужем? За какого-нибудь князя, небось, отдадут.

– Не замужем. – Гриша, улыбнувшийся, было, на «медную картинку», посмурнел лицом от «князя».

Увидев на подоконнике статуэтку Прометея, мать подошла поближе, перекрестилась.

– Господи, стыдоба какая. Голый как из бани…

– Нет, мам, не из бани он, – тучка сбежала с гришиного лица.

– …Поленились камни убрать, он, мокрый, оскользнулся и свалился на спину. А зверь, вид но, за баней караулил, накинулся… Ай птица это? Крылья растопырила. Сослепу не разгляжу…

– Данила, ты слыхал, мамака как Прометея-то расшифровала? – Гриша, не выпуская изо рта ка рандаш, засмеялся сквозь зубы.

Данила, сосредоточенно накладывавший на икону краски, вскинулся, будто из глубины наверх вынырнул:

– Какой Прометей?

– Да мамака… Ты не слыхал? – недоумённое лицо Данилы ещё пуще рассмешило парня. Карандаш выпал изо рта, покатился по «лицу» Марии Спиридоновны.

– Какой тебе смех? Видно, больно мужику, кричит во всю глотку, аж небо в роте видать, – Арина с укором поглядела на сына. – Не мужик, мам, это – титан, – осерьёзнел Гриша.

– Не буровь, – перекрестилась Арина. – Данила, скажи хоть ты путём.

– Это греческий богатырь, – пояснил Данила. – Прометеем звать. Он у бога Зевса украл огонь и принёс людям. За это Зевс приковал его к скале за руки и за ноги. Всяк день сюда прилетал орёл и клевал ему печень.

После его рассказа Арина долго молчала. Вглядывалась в статуэтку, вздыхала. Потом посетовала:

– Огня уж пожадовал, на эдакие мученья мужика обрёк. И, чо ж, этот орёл заклевал его до смерти?

– Прометей был бессмертный. Всякий раз за ночь у него расклёванная печень снова вырастала.

– И что ж, по сей день он его терзает?

– Это миф, мам, сказка.

– Хороша сказка. Нагляделась, теперь ночь не усну. Наш Господь за грехи наши сам себя на муки крестные обрёк, а эти… За печку вон её спрячьте, а то глянешь, жалко делается.

– Ладно, Афонька вернётся, приберём.

…После ухода матери Гриша еще долго улыбался. Представлял, как при встрече расскажет про это Марии Спиридоновне. Портрет её, однако, продвигался туго, а точнее, никак не вырисовывался. В который раз он уже сталкивался с необъяснимым. Начинал рисовать, и вдруг проступало выражение лица необычное, какого при позировании вроде и не замечал. Так и теперь. В портрете Марии Спиридоновны выступил какой-то зверушечий промельк. Гриша отходил от стола, приглядывался сбоку. И никак не мог понять: крылья чуть курносого носа ли, уголки глаз, улыбка, едва восходившая на губах, давали это выражение. Он начинал опять с чистого листа, но выходило то же самое.