Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния

Так промучился несколько дней. Мария Спиридоновна снилась: смеялась, показывала язык, убегала, мелькая белым платьем меж страшенных чёрных дубов. С ужасом, который охватывает только во сне, Гриша замечал на источенных червем стволах прораставшие где звериный глаз, где клык, где ухо, где вывалившийся язык. Летучие мужички, ростом с рукавицу, в красных поддёвках топориками срубали эти клыки, глаза, языки, стаскивали в одну кучу и поджигали. Из густого едучего дыма выскакивали угольно-чёрные звери с огненными зенками, гнались за белым платьем, ревели.

…Утром, разглядывая наброски к портрету, Григорий вспомнил сон и оделся мурашками. На миг показалось, что на портрете проглядывало то самое выражение, что было у рождавшихся в огне зверей.

Заходил учитель. Гриша показал ему наброски.

Александр Евлампиевич долго разглядывал, вздыхал. На робкое пожелание съездить к Марии Спиридоновне ещё раз откликнулся с жаром.

– Конечно, пусть попозирует. Жеребца снова у целовальника возьмём, закатимся. Да и она приглашала…

Перед уходом, у самой двери, учитель вдруг пространно стал говорить о мистической улыбке Джоконды, попросил один из набросков портрета. Потом совсем стушевался:

– Это для архивной хронологии. На память о дискуссии с Марией Спиридоновной.

В окно Гриша видел, как Александр Евлампиевич, боясь помять, обеими руками нёс перед собой тот самый лист с карандашным наброском.

До Пасхи они также втроём раза четыре ездили к Марии Спиридоновне. Встречала она их всегда радушно. Для каждого из гостей обозначилось своё занятие. Афанасий с большим усердием разглядывал альбомы живописи итальянских художников, краснел и ерошил волосы. Гриша за низеньким столиком делал наброски. Сама юная хозяйка иногда по просьбе гостей играла на клавиакордах, но чаще дискутировала с учителем. Правда, раз от разу Александр Евлампиевич возражал ей всё слабее, а потом и вовсе перестал. Они всё больше обсуждали книги и брошюрки, которые хозяйка давала ему для прочтения. В разговорах учитель краснел и путался так, что Гришатке делалось его жалко.

В тот раз беседа вертелась вокруг романа «Отцы и дети». Мария Спиридоновна восхищалась Базаровым, его внутренней силой, жаждой служить народу. Локон падал ей на щёку и она, оттопыривая нижнюю губку, сдувала его.

– А вы, Марья Спиридоновна, пошли бы за Базарова замуж? – покраснев всем лицом, спросил вдруг учитель.

Грише сделалось жалко его, но тут же он ощутил и некое раздражение. В этот раз он не делал никаких набросков, а просто сидел за низким столиком. Афоня по его взгляду подносил ему к губам чашку с чаем.

– Уж не в сваты ли вас Базаров позвал? – Мария Спиридоновна шумно сдула со щеки локон. Повернулась к Грише. – Григорий Никифорович посоветовал, так и пошла бы…

Не надо, – слишком поспешно сказал тот.

– Отчего же, Григорий Никифорович? Воз можно, будь я рядом, уберегла бы его от смерти…

Он бы вас за волосья таскал.

– Глупости какие! Почему? – возмутился учитель. – Он же культурный, образованный человек.

– Таскал бы, – горячась, вскинулся Гриша. – Он и к родителям относится, как царь зверей к букашкам. А кто не почитает родителей, тот на всё способен.

– Какой вы строгий, Григорий Никифорович, – деланно хохотнула Мария Спиридоновна. – Тогда уж ладно, не пойду… Хотите, поиграю? – Она подняла крышку над клавишами.

Тут двери в гостиную растворились и вошёл высокий порывистый человек в чёрном фраке. Гриша сразу узнал в нём того самого гостя, что приезжал к Даниле. Поразило его будто затянутое чёрным крепом лицо. На этом крепе краснели заплаканные глаза. Он быстро прошёл к Марии Спиридоновне, молча поцеловал ей руку.

– Тут меня сватают за Базарова, как…

– Их приговорили к повешенью, всех, – глядя перед собой и не слыша её, отчётливо проговорил вошедший.

– Ты их знал? – Мария Спиридоновна разжала пальцы, крышка упала на клавиши. Громкий стонущий звук раскатился по гостиной.

– Да, один из приговорённых – мой университетский знакомый Саша Ульянов, – не сразу отозвался гость. – Сухой, горбатенький, но душой просто богатырь. И его тиран тоже отправил на виселицу.

От этих слов незримым чёрным крепом затянуло всю гостиную. Померещилось, языки огня в камине – будто окровавленные лоскутья…

…Ранним утром первого марта 1887 году дворец спал. Разнопёрая, прихлынувшая вечером под анфилады Аничкова дворца из Гатчины волна придворных, стражи, обслуги растеклась по залам, кабинетам, спальням и угомонилась лишь к полуночи. Чёрными клубками свернулись под двойными одеялами зябнущие широконоздрые арапы. Привычно стоя, с вытаращенными глазами, спали в карауле гвардейцы. Разметавшись и часто дыша, бежал во сне навстречу Алекс цесаревич Николай.

В ровной красивой позе спала его мать, императрица Мария Феодоровна.

Изорвав рот зевотой, мучился бессонницей лишь он, самодержец Всея Руси, государь-император Александр Третий Александрович. Ворочался и так, и эдак, поудобнее укладывая своё большое сильное тело. Шестой год уже первого марта в Петропавловском соборе служили панихиду по убиенному императору Александру Второму.

Но впервые накануне панихиды по отцу от сына сбежал сон. Жала сердце тревога. Проступали из тумана памяти события того серого дня. В карете вместе с отцом они тогда возвращались из Михайловского манежа, где принимали смотр развода караулов. Отец был свеж, румян и непривычно ласков с офицерами. Они проезжали мимо Екатерининского канала, когда отец приобнял его за плечи: «Саша, давай после обеда…». В этот самый миг страшный толчок бросил их друг на друга, опрокинул карету. Они не видели, как чудовищный взрыв окрылил коней. Царские рысаки в чёрном дыму взвились над землёй, норовя унести венценосную карету вместе с седоками прямо на небо. Взвились и грянулись оземь. Охрана помогла государю и наследнику выбраться из кареты.

– Ты цел? – спросил его император. Без шапки, с растрёпанными бакенбардами, но спокойный, он ощупал его плечи…

Картина воспоминаний была так пугающе ярка, что Александр с силой вдавился затылком в пуховую подушку, будто желал отстраниться подальше от тех жутких мгновений.

В предсмертных муках били копытами, высекая искры из камней мостовой, лошади. В луже крови плавала белая булка. Рядом хрипел сраженный взрывом мальчонка. Царь бросился к нему, перекрестил умирающего. Он же, Александр, стоял в каком-то остолбенении, чуя наперёд что-то ещё более ужасное. Это ужасное вышагнуло из накатившейся толпы. Длинноволосый тип вывернул из-под полы шинели белый свёрток и обеими руками швырнул императору под ноги. Отец провалился в чёрный бутон пламени. Его самого взрывной волной бросило на карету, проволокло спиной по колесу. Он открыл глаза и опять в ужасе зажмурился. На земле страшным обрубком, в клочьях одежды валялся император. Из бесстыдно обнажившегося белого тела били кверху фонтанчики крови…