Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния

Сравним царские темпы развития и теперешние и обольёмся слезами. «Слуги вальтасаровы», потомки организаторов убийства государя, помазанника Божьего и его семьи, и ныне, сто лет спустя, пытаются развенчать образ святого великомученика Николая Александровича. Вытаскивают на свет из архивного плена высказывания всяких богдановичей, сувориных, керенских, гудковых, юсуповых, злословивших и предававших государя при жизни.

Обратимся к здравому смыслу. Опороченная, оболганная царская армия удерживала немецкие полчища на самых окраинах России. А в 1941 году красные главари допустили гитлеровцев к самой Москве, сами бежали аж в Самару…

«Кровавое воскресенье», Ленский расстрел, произошедшие вопреки воле государя, – виновные были разжалованы и взысканы – несопоставимы с океанами русской крови, пролитой после 17-го года. Одних православных священнослужителей и их родных было уничтожено более 400 тысяч. За что? Не за демонстрации, не за стачки, за веру православную! Отрекаясь от престола и принося в жертву себя, детей, супругу, государь намеревался не дать зверю революции вырваться на волю. История знает немало случаев, когда ум и воля даже самого гениального монарха бессильны против тёмных разрушительных сил. Так в разное время отреклись от престола и оказались в изгнании Людовик ХVI, Карл Х, Людовик-Филипп, Наполеон, Маноэль Португальский, Фердинанд Болгарский, Вильгельм II, Альфонс ХIII.

Драма отречения русского царя разыграется позже. Пока же Россия радуется выздоровлению наследника. Григорий Журавин с кистью в зубах склоняется над ликом императора в старании выразить красками горнее сияние его голубых глаз.

За эти недели Гриша сердцем и помыслами сросся с портретом. Порой ловил себя на том, что мысленно разговаривает с наследником, шутит с княжной Анастасией. Слышит мягкий голос Марии, глядевшей на него «своими блюдцами». Их юные светлые лики, будто лучи солнца, проникали в его унылые закоулки души, истребляли противное, радовали.

Рано утром Стёпка возил Григория на коляске по парку. Стоял ноябрь. Было сыро, зябко, свежо. Деревья таращили голые ветки. Колёса скользили по серой от инея палой листве. Стёпка обычно вёз его в дальний угол парка, где у кормушек топтался табунок косуль. Издали Григорий замечал белые «зеркальца» и сердце окатывала радость. Когда подъезжали ближе, косули вскидывали мордочки, топырили в их сторону ушки, блестели влажными ореховыми глазищами. От пруда далеко разносился по парку мелкий звон колокольчика. Вскипала у берега вода. Карпы, разинув рты, привычно хватали кусочки хлеба, которые кидал им слуга.

– Господи, слава Тебе, Господи, что это все есть, – умилялся Григорий. Картины утра в его представлении являлись как бы продолжением его картины.

Духовная чистота, гармония и любовь, запечатлённая на холсте в ликах царской семьи, осеняла эти голые деревья, густую синеву пруда, животных и рыб. Будто образ соборного миропорядка, изображаемый на старинных иконах, опустился на землю.

Горний островок, живая модель будущего соборного мира, зримый ответ на вековечное искушение звериного царства, мирового хаоса… Здесь люди и всё живое находились в гармонии согласия, мира и любви.

– Я себя всего исщипал, пока тут живём, – спугнул его размышления Стёпка. – Люди тут все какие-то, будто с небес спустились, благодатные, ласковые. Никто на меня не ругается, не грозится «голову оторвать и не приставить». Ущипну себя за бок, больно. Нет, не во сне, значится, вижу всё…

Возвращались в свои комнаты. Завтракали. Подступала тоска от мысли, что близится расставание.

Пришёл столяр, картину поместили в резную раму светлого заморского дерева и унесли в залу, где Григорий начинал её писать. Стёпка собирал и увязывал вещи. Назначили время смотрин. Картину закрыли белым полотном. Императрица с дочерьми расселись на стульях. В сопровождении матроса, прихрамывая, пришёл наследник. Он был бледен, но весел глазами.

– Папа велел не ждать, у него послы, кажется, из Болгарии, – объявил он важно.

– Тогда будем смотреть без него, – сказала императрица. Григорий, стоявший сбоку, нагнулся и зубами за край сдёрнул полотно. Минуту все молчали. Каждый сначала разглядывал себя, потом – остальных.

– Когда я стану императором, я приглашу тебя написать мой портрет с короной и в мантии, – сказал наследник. – Тут я получился каким-то хилым ребёнком.

– Не выдумывай, ты очень даже представителен.

– А ты попроси дядю Гришу подрисовать тебе усы и плешь, сразу сделаешься солидным, – услышанным всеми шёпотом сказала Анастасия.

– Вы, дядя Гриша, очень милостиво отнеслись к моему бедному носу и, кажется, подрастили его, – заметила Ольга. «Мама получилась красивее всех», «Машины блюдца» просто очаровательны», «Лицо папа похоже на икону», «Жаль, что я не позировал вместе с Джоем. Собачья морда украсила бы картину».

– Григорий, вы нас очень обрадовали, – ласково улыбнулась императрица. – Мы пригото вили вам скромные подарки. Вот, я связала вам шарф. «Вы любите Пушкина, примите сборник его стихов», «Это кисти и краски», «Это мазь для губ, чтобы не трескались»…

Великие княжны подходили к Григорию, клали на стол подарки. Алексей подарил складную бамбуковую удочку. Одна Анастасия оставалась сидеть на месте.

– А что ты, Швибз, подаришь дяде Грише? – шепнула Ольга.

– А-а, я, – Анастасия стрельнула глазами в мать. – Мы с папа дарим тебе, дядя Гриша, пожизненную пенсию.

– Платить будет Швибз, из личных своих денег, – не улыбнулась вместе со всеми Ольга.

…После обеда Григория вызвал к себе министр двора и объявил, что государь жалует его пожизненной пенсией в 25 рублей золотом ежемесячно. Также своим царским указом обязывает самарского губернатора пожизненно обеспечить художника летним и зимним выездом. Летом в одноконной коляске, зимой – в одноконных санях.

Когда Григорий вернулся в комнаты, его ждал посыльный с запиской: «Милый, дорогой, приглашаю тебя в гости. Сильно жду и радуюсь. Распутин Новый».

– Знаем мы этот адресок, на Гороховой, вашество… господин-барин, – косясь на небывалого седока, извозчик-лихач шлёпнул буланого рысака вожжиной по крупу – пролётка покатила по мостовой. Стёпка в новом, подаренном Григорием, пальто с меховым воротом расставил локти пошире, приосанился. Не от кабака, чать, от царского дворца отъезжали.

– Вы, господин-барин, какого же разворота будете? – спросил, отпыхиваясь, извозчик, когда они со Стёпкой занесли Григория на второй этаж.

– Крестьянин я из села Селезнёвка Бузулукского уезда, – улыбнулся Григорий.

– Вот те на, – расстроился извозчик. – Я его как господина-барина на второй этаж заволакивал, а ты, выходит, простой обдёргыш!