Сергей Жигалов - Дар над бездной отчаяния

Разом распахнулось глазам монастырское подворье. Бревенчатая трёхглавая церковка с посеребрёнными крестами, в глубине, за ёлками, заваленные снегом горбы келий, текучие столбы дыма из труб. Въехали в растворённые ворота. У коновязи – трое крестьянских саней-розвальней, заиндевелые лошадёнки подбирали брошенное на снег сено. Огромный монах, подпоясанный толстой верёвкой, без шапки, поклонился приезжим поясно и тут же, не спрашивая, отрядил им в провожатые румяного молодого послушника. Тот, шмурыгая подшитыми валенками, побежал через подворье по тропе в лес. Стёпка и Распутин несли Гришу на сцепленных в замок руках. Не умещаясь на тропе, тонули в снегу. Послушник пропал за ёлками, потом вернулся.

– Дайте понесу. – Подхватил Гришу на руки как ребёнка. И пошёл, почти побежал, обдавая свежим духом хлеба и редьки. Скоро, слева от тропы, увидели расчищенный до травы дворик. Провожатый, отпыхиваясь, ссадил Григория в снег. По дворику бродили десятка полтора кур. Поодаль на чурбачке хохлились два сокола. Около длинного долблёного корытца, обвив лапки огненным хвостом, сидела остромордая лисица. Крупный, в золотистых с чернью разводах на боках, петух вскудахтался, лиса посторонилась, про пуская его к корытцу…

Из-под низких лап столетней ели выкатился согнутый в три погибели старичок в латаном-перелатанном армяке. На голове баранья шапчонка, за поясом рукавицы. В руках он нёс решето с зерном. Не замечая пришедших, ручейком рассыпал пшеницу по корытцу.

– Данила, к тебе привёл! – звонко крикнул послушник. Старичок вскинулся. С осеребрённого седой бородой сухого лица глянули по-молодому быстрые глаза, остановились на Журавине. Старичок выронил решето и, утопая в снегу, легко побежал к нему. Стёпка с Распутиным глядели не столько на старика, сколь на лису, которая и не думала убегать.

– У его под полом барсук норь вырыл. Спит зимой, – радостно рассказал послушник Стёпке. – Совы на печи гнездо свили. Старец на топчан спать ушёл, не тревожить их чтоб.

– Неужто ты? – старичок остановился перед Гришей, почти вровень с ним росточком, улыбался, выказывая корешки стёршихся зубов.

– Я.

– Гришатка, родный мой, сподобил Господь на этом свете увидеться. Экий матёрый… – Данила, а это был он, по-птичьи задирал кверху голову. Старческие слёзки катились по костяному лицу к крыльям носа, бусинками висли на усах.

– Спину-то так и не вылечил? Скрючило как тебя.

– Не оставил Господь своей милостью…

В тесной келье с тусменным оконцем топилась печь. Под потолком плавал сизый дым, резал глаза. В святом углу стояла малая иконка Спасителя и беленький из лучинок крестик, перевязанный лычком. У дальней стены дощатый голый топчан с берёзовым полешком в изголовье. На земляном полу катал клочок бересты белый котёнок.

Стёпка с Распутиным присели на лавку, Григорий умостился на деревянном чурачке. Сам же хозяин бросил на пол рукавички и сел на них, привалясь спиной к печке. Глядел на гостей радостными глазами, молчал. Отвечая на его благостное молчание, Гриша поведал про своё житие. Услышав про смерть Арины и Никифора, Данила встал на колени, перекрестился. За весь долгий рассказ не проронил ни слова. Спрашивал глазами. И Гриша отвечал. Про всех вспомнили: про отца Василия, Кондылиху, Зарубина, про то, как писал портрет царской семьи. Об одном только язык не повернулся рассказать…

Данила как встал на колени, так всё время и стоял. Лишь спросил:

– В чужих краях довелось быть?

– В цирке он работал. – Ответил уморившийся молчать Распутин. Подобрал соскользавшие наземь полы своей богатой шубы.

– И цирк – не позор, коли с душой дело делать. Как в писании сказано: «Всё, что может рука твоя делать, по силам делай». – Данила пристально поглядел на Распутина, будто только увидел. – Это ты и есть?

– Слыхал, небось, сколь небылиц про меня насочиняли?

– И звону пустого много, и ты, брат, не без греха. – Данила, кривясь от боли, облокотился о приступку печки.

– Верно сказал – несусветный я грешник, – ответил спокойно Распутин. – Вон намедни Грише жалился: душа к Богу рвётся, а тело страстями норовит упиться. Больно так-то жить.

– Постом и молитвой смиряй страсти-то. Не потакай сатане.

– Легко тебе тут в затворе поучать, – полыхнул глазами на старца Распутин. – Аристократия на меня прёт, как рыба в нерест. Все со своими болячками, заманухами. Норовят по мне, как по лестнице, повыше залезть. А я кто? Крестьянин. Сто раз от соблазна откажусь, а на сто первый уломают. Гуляю с ними в ресторациях, пляшу, сатану тешу. Утром очнусь, свет белый не мил… А они уже в приёмной сидят, ждут…

– В тишине и уповании крепость ваша, сказано, а ты суетишься, толчёшься. Уезжай от греха домой – вот тебе мой сказ, – глядя снизу вверх, проговорил старец.

– Столыпин гонит, ты с ним в одно слово. Уеду, шкура цела останется. А за народушко кто вступится? Аристократия спит и видит войну и папу к ней толкает недуром. Великий князь Николай санитарные поезда уж приготовил, раненых возить. Заграница норовит царя с фердинандами рассорить. Начнись война с германцем, сколь народушку безвинно положат!.. В этот раз я у государя и в ногах валялся и всяко отговаривал, насилу согласился не воевать. Князь Николай грозился меня за это повесить.

– На все воля Божья, – лицо старца исказилось болью. – Государь менее ли твоего за народ радеет?.. Тяжек его крест, а ты его еще больше отягощаешь. Гриша чувствовал, как от долгого сиденья на чурбачке заломило поясницу, но боялся пошевелиться. Весь этот разговор он воспринимал больше глазами, чем слухом. По лицу Данилы, будто опрокинутому в незримые далёкие видения, пробегали тёмные всполохи. От них костяное лицо старца делалось то почти чёрным, то белело подобно снегу. Сердце Григория окатило страхом.

Распутин упорствовал. Данила ругал его, винил в гордыне. Расставались крепко недовольные друг другом. У порога старец земно поклонился Распутину. Тот побледнел и молча вышел из кельи. Степка обхватил Григория поперёк, спустил с крылечка. В морозном воздухе густо пахло горелым.

Дым из трубы кельи закручивался вниз под стену. Гриша догадался: при разговоре в келье наплывы дыма загораживали оконце и оттого лицо старца то жутко чернело, то белело. Распутин шёл впереди по двору, отпугивая кур полами волочившейся по снегу шубы. Всё также недвижно сидели на чурбачке заиневшие соколы.

За зиму Гриша написал несколько заказанных ему богатыми петербуржцами портретов. Еще раньше он поделился со старцем замыслом построить и расписать в Селезнёвке церковь. Тот несказанно обрадовался: «Твой талант и разум благочестия, Гриша, от Духа. Твой Дух – сила чистая и святая. И ты пишешь этой силой и приносишь плод во сто крат…».