Дмитрий Петров - Перед лицом Родины

— Хе-хе-хе! — раскрасневшись от водки, посмеивался Василий Петрович. — Значит, она такая это, — покрутил он пальцами, курчавенькая… румяненькая… Хе-хе-хе!..

Они долго беседовали, распивая водку. В огромных окнах ресторана засинели вечерние сумерки. Вспыхнули электрические лампы. В зале становилось многолюднее. За столики усаживались военные, моряки, какие-то упитанные, в модных костюмах, выхоленные люди с красивыми нарядными дамами.

— Нэпманов много, — шептал механик, оглядываясь. — Богачи…

— Это люди нужные, — миролюбиво говорил старик.

На эстраде какой-то черноволосый музыкант настраивал скрипку.

— Сейчас начинается, — кивнул на него механик. — Тут такое поднимется, ай-яй!

Пришли Захар с Виктором.

— Что вы так долго, ребята? — спросил Василий Петрович.

— Был занят, — ответил Виктор. — А притом мне не особенно хотелось сюда идти. Что вы задумали, дядя, здесь выпивать? Разве нельзя было у нас дома? Мариночка приготовила бы закуски…

— Нет, дома это само собой, — сказал старик. — А тут надо было. Я обещал механику угощение сделать в самом лучшем трактире за то, что он Захара нашего анжинером сделал. Хе-хе!.. Понимаешь, Захар-то наш обратает этого, как… его… Фордзона-то, да и приедет на нем прямо в станицу. Вот будет чудо… На-ароду-у на улицах — кулаком не прошибешь. «Кто это?» скажут. — «Да Василий, мол, Петрович Ермаков себе стального коня приобрел…» Хе-хе! Ведь это же, Витя, целое событие. Эй, товарищ! — позвал он официанта. — Ну, теперь мы дождались своих, давай-ка нам, брат, водки еще, закуски ну, и разный там хабур-чабур, какой полагается…

Официант принял заказ и принес все, расставив на столе.

Василий Петрович радушно угощал всех.

— Ты вот, племянничек, — сказал он Виктору, — должно думаешь про меня: дурак, мол, старый, из ума выживает… Нет, шалишь, дружок, у меня, брат, ума столько, что могу другому взаймы дать. Я тебе прямо скажу: когда была у нас гражданская война, то я ошибку большую понес — не в ту сторону притулиться хотел. По правде скажу, Константин дюже смущал, за него держался. Генералов поддерживал. А это был мой промах, не за них бы надоть держаться, а за вас — за Прохора, за Надюшу, за тебя, в общем, за Советскую власть… Зараз глянь, что делается, какую поблажку-то Советская власть народу сделала — новую экономическую политику ввела. Правильно! Весь народ кажет, что правильно. Купцы у нас свои, красные, стали, хозяева крепкие на ноги становятся. Власть-то наша учитывает, что на таких вот крепких хозяевах и она крепко будет держаться.

— Дядя, — тихо произнес Виктор, — я уже вам говорил, Советская власть не на нэпманах и кулаках будет держаться. Она крепка тем, что поддерживается рабочим классом и беднейшим крестьянством в союзе с середняком…

— Брось ты меня, Виктор, поучать…

— Политграмоте, — вставил механик.

— Вот-вот, — подхватил старик. — Этой самой политграмоте… Мы учимся грамоте у жизни. Понял? Вы там придумываете разные штуки, а жизнь-то, брат, она по-другому показывает… Ты вот говоришь мне, что я зря трактор купил, дескать, богатеть хочу. Ну и что? И буду богатеть. Сейчас, при нашей-то Советской власти, почему же мне не богатеть? За то ведь и воевали мои дети…

— Дядя, — хотел что-то сказать Виктор, но в это время на эстраде грянул оркестр. Между столиками, вихляясь, задвигались пары.

— Что это они?.. — удивился старик.

— Танцуют, папаша, чарльстон, — пояснил официант, принесший новый графинчик.

Несколько минут Василий Петрович с любопытством разглядывал танцующих.

— Живут-то, а?.. Жируют, — засмеялся он и, нагнувшись к механику, тихо спросил: — А когда же эти девки-то оголенные будут плясать?

— Не знаю, хозяин, может, еще и не будут. Спроси вон у своего племяша, он человек ученый, все знает.

Об этом, конечно, спрашивать племянника было неудобно. Но старика разбирало страшное любопытство и, не утерпев, он все же спросил как бы между прочим Виктора:

— А что, я так это ненароком слыхал, будто тут девки пляшут? Правда ай нет, Витя?

— Это вы, дядя, наверное, говорите про танцовщиц. Сегодня они, кажется, не будут выступать.

— Не будут? Ах, какая жалость! Интерес большой имел поглядеть…

Старику очень нравилось в ресторане. Чувствовал он себя здесь свободно, словно дома. Он сам много пил и ел, щедро угощал и других. Каждый раз, как только оркестр начинал играть что-нибудь модное, вроде танго или шимми, Василий Петрович, раскачиваясь на стуле в такт мелодии, дирижировал и подпевал:

— Тру-ла-ла… Тру-ла-ла…

— Дядя, — уговаривал Виктор, — пойдемте домой… так и попоем и потанцуем…

Василий Петрович возмущался:

— Да что ты меня уговариваешь? Что я те, жена али любовница? Уйди от меня! Уйди! Тру-ла-ла!.. Тру-ла-ла!..

Он встал и, обернувшись к танцующим, размахивая руками над ними, словно патриарх с пушистой седой бородой, благословлял всех. Публика посмеивалась. Какая-то раскрашенная блондинка подбежала к старику:

— Дедушка-казачок, давай потанцуем!

— Давай, милашка! — ликующе закричал старик, обнимая ее. Под бурные крики присутствующих он вприпрыжку начал с ней плясать.

— Браво!.. Браво!.. — беснуясь, аплодировали нэпманы.

Виктор, побагровев от досады, подбежал к Василию Петровичу.

— Дядя, прекратите сейчас же, — сказал он, хватая старика под руку. Как вам не стыдно! Вы же не клоун. Расплатитесь с официантом и пойдемте отсюда. А то я сейчас же дам телеграмму Прохору и Наде.

Старик притих.

— Ну, хватит, — сказал он своей партнерше. — Дай я тебя, голубушка, поцелую.

И он смачно расцеловал женщину в накрашенные губы. Все захохотали, увидев, что губы у старика после поцелуя стали пунцово-красными…

У некоторых людей, порою даже и волевых, бывают минуты отчаяния, опустошенности. Мир для них теряет свою прелесть, жизнь кажется тусклой и безрадостной, их все гнетет. И если таким людям в минуту их тяжкого душевного недуга не прийти на помощь, не встряхнуть, не поднять их дух, то они гибнут, кончают самоубийством.

Вот такую-то помощь Константину и оказал Воробьев, на которого в былое время тот и внимания никакого не обращал.

Константин был признателен своему бывшему адъютанту. Как только произошла эта встреча на Елисейских полях с Воробьевым, Константин словно переродился. У него появился интерес к жизни, апатия его исчезла, он стал более энергичен, в душе заискрилась надежда на лучшие дни.

По натуре своей Воробьев был сердечным, добрым человеком. Он пожалел своего бывшего командира, хотя в прошлом, кроме грубостей, ничего от него не слышал. Он снял Константину маленькую комнатку на Монмартре, приобрел для него дешевый, но опрятный костюм, купил туфли и шляпу. Когда Константин побрился и переоделся — стал благообразным, похожим на человека, имеющего кое-какой достаток.