Дмитрий Петров - Перед лицом Родины

— Привет, Сергей Венедиктович! — окликнул шофер и остановил машину. Куда направляетесь? Могу подвезти.

— Ах, это вы, Борис? — живо обернулся Понятовский. — Здравствуйте! Вот кстати. Конечно, подвезите нас. Сначала познакомьтесь: это бывший казачий генерал Ермаков, Константин Васильевич. А это князь Чернецкий, Борис Зиновьевич, мой друг и сослуживец по уланскому полку. Конечно, засмеялся Понятовский, — генерал и князь в кавычках, то есть бывшие… А сейчас Ермаков безработный, а Чернецкий — шофер таксомотора… Борис, сказал Понятовский, — сначала подвезите нас к квартире господина Ермакова. Он здесь близко живет, на Монмартре, а потом отправимся ко мне. Вы же знаете, где я живу?

— Конечно.

— Имейте в виду, я оплачу, — со смехом сказал Понятовский. — А то еще вы подумаете, что я задарма. Сейчас у меня дела настолько поправились, что я могу оплачивать такси…

— Рад за вас, — улыбнулся шофер. — Значит, живописные дела выручают?

— Очень. На искусстве мне повезло. Думаю даже разбогатеть. Стану еще меценатом. Тогда вам буду помогать, Борис. Он ведь тоже человек искусства, — пояснил Понятовский Константину. — Бильярдист замечательный!..

— Все шутите, — покачал головой шофер. — Ну, садитесь, господа. Куда вас подвезти?..

Ермаков сказал адрес, и они поехали. Когда автомобиль подкатил к подъезду одного из домов, они увидели Воробьева.

— Воробьев! — окликнул его Константин, вылезая из машины.

— Здраствуйте, Константин Васильевич! — обрадовался тот. — А я было огорчился, думал, не увижу нас. Оставил вам записку. Я видел Яковлева, рассказал ему о вас. Он с вами хочет встретиться…

Понятовский насторожился, прислушался.

— Когда же мы поедем к Яковлеву? — спросил Константин.

— Послезавтра, — ответил Воробьев. — Я зайду к вам в три часа дня.

— Хорошо. Познакомьтесь: господин Воробьев. Господин Понятовский.

— О каком это Яковлеве речь шла? — спросил Понятовский. — Если не секрет…

— О вашем бывшем приятеле, — усмехнулся Константин. — Вы с ним, кажется, дружили. Помню, у меня в Новочеркасске не раз бывали с ним, был у вас и третий еще друг, рыжеусый поляк… Ага, вспомнил, Розалион-Сашальский…

— Яковлев? — упавшим голосом сказал Понятовский. — Он здесь?..

— Вы что, недовольны его пребыванием в Париже? — насмешливо спросил Ермаков.

— Нет, для меня безразлично. Но только я не хотел бы с ним встречаться. Это прощелыга, темный субъект. Я очень попросил бы вас, Константин Васильевич, и вас, господин Воробьев, не упоминать ему обо мне.

— Пожалуйста, — сказал Воробьев. — Мне все равно.

— Вы знаете, Сергей Венедиктович, — съязвил Ермаков, — я вспомнил. Когда мы — я имею в виду всех белогвардейцев — удирали из Новороссийска, то, собственно, мы с Яковлевым почти последними садились на корабль… Да не садились, а нас посадили пьяными. Помнится, Яковлев площадно ругал каких-то своих приятелей, бросивших его на произвол судьбы…

Намек был слишком явный, хотя Константин всего и не сказал. Понятовский разозлился:

— Я понимаю вас, Константин Васильевич, — на что вы намекаете. Но это все клевета!.. Да, клевета!.. Может быть, конечно, Розалион-Сашальский чем-то и виноват перед Яковлевым. Но я здесь ни при чем. Да, собственно говоря, о чем разговор? Этот Яковлев — прощелыга!.. Темный субъект.

— Я-то знаю, кто он, — сказал Константин. — Он околоточный надзиратель из полицейского участка… Служил где-то в Донбассе. Проворовался там, бежал в Новочеркасск… К тому же шулер ловкий… В Новочеркасске обыграл одного гвардейского ротмистра вплоть до кальсон. Содрал с него даже мундир со всеми регалиями и стал носить его… А гвардеец этот, кажется, покончил с собой.

— Неужели правда? — в изумлении хлопнул себя по коленям Понятовский. — Я этого не знал. Так вот он почему всегда носил револьвер городового с красным шнуром на шее. Я думал, он оригинальничал. Вот так прохвост! Какая пакость!

— Ну, знаете, какой бы он пакостью ни был, — вставил Воробьев, сейчас он большой человек в эмигрантских кругах. И, между прочим, от него мы многие зависим…

— Что вы говорите? — изумился Понятовский. — Какой же он пост занимает?..

— Некоторое положение занимает, — ответил Воробьев уклончиво, но многозначительно. — Я не имею права распространяться на этот счет. Я вас не задерживаю, Константин Васильевич, вы куда-то собирались поехать. Завтра в три часа дня буду у вас. До свидания!

— До свидания, Ефим Харитонович, — задерживая его руку в своей, сказал Понятовский. — Вы там, действительно, того… не говорите ничего Яковлеву… А то мы тут болтали разное про него…

— Не беспокойтесь. Мне об этом нет смысла говорить.

— Вы, собственно, молодой человек, в какую сторону направляетесь? — спросил его Понятовский. — А то можем подвезти.

— Мне надо на проспект Сен-Мишель, к Сорбонне.

— Это не по пути нам. Мы едем к Венсенскому лесу, в Берси… Всего хорошего!..

— До свидания!..

— Поехали!

Вечерние парижские улицы были заполнены гуляющей публикой. Прыгали, мигали, вертелись, кружились разноцветные рекламные огни. Из распахнутых окон кафе неслись звуки модных мелодий.

Долго ехали молча. Потом Понятовский нарушил молчание.

— Константин Васильевич, — сказал он. — Я, кажется, вам уже говорил о том, что неплохо разбираюсь в живописи? Я, конечно, дилетант, но понимаю кое-что в ней. Вначале я, попав в Париж и очень нуждаясь, начал писать пейзажи. «Чеканил» я их быстро, в неделю пару. Набралось их у меня десятка полтора, но покупать ничто не хотел. Я их раздарил друзьям, а некоторые до сих пор сохранились. Что же делать дальше. И вот неожиданно у меня возникла блестящая мысль… Я стал приезжать на эту вот художественную толкучку, на Монмартр… Стал присматриваться к художникам, к их работе. Богема! Глаз у меня, надо сказать, наметанный, я сразу вижу, что талантливо, а что нет. И вот среди этих молодых художников, я увидел некоторых поистине талантливых мастеров. Каждая картина, каждый даже маленький этюд, вышедшие из-под их кисти, — изумительный шедевр. И, что обидно, эти шедевры они продавали за гроши. Они, конечно, не виноваты в этом, разве они понимали, что они создавали и что продавали?.. Нет, конечно. Допустим, Рафаэль или Микеланджело вдруг бы знали, что они творят гениальное, которое останется в веках, что из этого бы получилось?.. Да они сразу бы зазнались… Так и эти монмартрские художники. Ни один из них не ведает, что он творит — дерьмо или шедевр. Только мы, знатоки, специалисты, можем определить, талантливо то и другое произведение или нет.

— Ну, положим, — буркнул Ермаков, — основной оценщик произведения искусства или литературы — это народ.

— Чепуха! Народ — осел… — сказал Понятовский, — ему нравится, вон например, порнография. Так что это, по-вашему, искусство?