Ирвинг Стоун - Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт

Ранним утром улицы были пустынны, а воздух недвижим. За закрытыми дверями и зашторенными окнами еще спали люди. Они были одни, две небольшие фигурки, старые, с седыми волосами, одинокие во Вселенной. Затем вдруг они слились в объятиях друг друга, уста к устам — две крошечные фигурки, превратившиеся в одну большую, великую — в символ любви нерушимой, бессмертной.

Джесси прожила у Ханны Кирстен два месяца, немного гуляла в полдень вдоль реки, слушала игру Ханны на фортепьяно и ее пение. Она надеялась, что отдых и избавление от забот помогут отыскать свежие мысли и энергию, которые позволят ей найти какое-то решение ее проблем. Однако по истечении двух месяцев она была дальше, чем когда-либо, от понимания того, что следует делать, а проходившие часы несли с собой только тьму. Крепко сколоченный корабль, который плавал лучше всех в штормовую погоду, потерял компас и руль, дрейфовал, подвергаясь ударам вздымающихся волн. Джону было неплохо у его друга на Стетен-Айленд, но как гость он становился все более беспокойным. Много раз она возвращалась к мысли, каким бессмысленным и несправедливым был общественный порядок, если человек вроде Джона Фремонта, достигший шестидесяти лет, сделавший так много для развития своей страны, обнищал, не получил компенсации за отобранное у него имущество, даже незначительного правительственного поста и пенсии от военного департамента, которому он служил столько лет.

Она понимала: незаинтересованная сторона могла с полным на то основанием сказать, что все это произошло по их собственной вине — они извлекли миллионы долларов из Марипозы, входили в число могущественных и богатых мира сего, но оказались недальновидными. Они позволили деньгам проскользнуть сквозь пальцы и не обеспечили себя на случай старости и поворотов судьбы. Какой смысл говорить, что если бы они довольствовались жизнью за счет прибыли от Марипозы, то их деньги были бы в сохранности? Какой смысл говорить, что их богатство было вложено в смелую и крайне необходимую идею трансконтинентальной железной дороги, где оно и исчезло, как исчезли и исчезнут многие другие состояния, образуя насыпь, на которую в конечном счете лягут рельсы трансконтинентальной дороги? Какой смысл рекламировать десятки тысяч долларов, которые они вложили в общественные фонды, добрые движения и дела, дали отдельным лицам, чтобы вызволить их из трудного положения или помочь добиться успеха? Какой толк кричать в муках: если бы мы могли вернуть себе десятую часть отданного нами и отобранного у нас, мы могли бы прожить остаток нашей жизни достойно, в комфорте и самоуважении?

Уставшая, обескураженная, ослабевшая духом и телом, она задумывалась над тем, что с ними будет, если она останется такой же опустошенной. Она помнила наставление отца: не надо тревожиться о будущем, ибо если оно придет, то его можно встретить с таким же разумным решением, какое принималось в прошлом. Это наставление было верным на протяжении тридцати двух лет супружества, ныне же ее способности бороться с невзгодами исчерпались.

Она не представляла, как долго пребывала бы в такой тупой апатии, не будь телеграммы из Стетен-Айленда, в которой сообщалось, что Джон заболел. Немедля она вспомнила, как сама перенесла пневмонию во время военно-полевого суда и насколько опасна эта болезнь. Не имея на руках железнодорожного билета, денег, не имея каких-либо планов — ничего, кроме убеждения, что должна без промедления добраться до мужа, она принялась складывать свои платья в чемодан.

Ханна Кирстен не принадлежала к кругу тех, кто утешает лишь на словах: через несколько минут Джесси уже сидела в карете Кирстенов. Вскоре она и Ханна были в доме полковника Уодсворта у изголовья постели Джона. Врач Стетен-Айленда объяснил, что состояние ее мужа тяжелое, что его следует как можно скорее перевезти на зиму в более мягкий климат, в место типа Нассау, где он сможет восстановить свои силы.

Стоя у постели Джона, глядя на его осунувшееся, бледное лицо, она думала, как найти выход из положения. Точное понимание того, что она может и должна делать, пришло мгновенно, оставалось только действовать. Она сказала Ханне, что должна тотчас же выехать в Нью-Йорк. Через несколько минут Ханна посадила ее на паром, уверив, что останется в Стетен-Айленде и будет ухаживать за Джоном до ее возвращения. Она обещала также каждое утро и вечер посылать телеграммы Джесси в Астор-хауз.

Паром, на котором плыла Джесси, прибыл в Нью-Йорк в семь часов холодным зимним вечером. Экипаж провез ее до Астор-хауз по засыпанным мокрым снегом улицам. Она не стала ужинать, а, едва войдя в номер, разделась, вытянулась на постели и тут же провалилась в глубокий сон. Она проснулась в семь часов утра, вымылась, намазала кремом лицо и тщательно причесала волосы, затем вызвала экономку и попросила отгладить ее единственное розовое шелковое платье. В девять часов утра она позавтракала в ресторане Астор-хауз и поехала в редакцию нью-йоркского журнала «Леджер». Ей пришлось прождать всего минуту после предъявления своей визитной карточки. Роберт Боннер, рыжебородый ирландец, владевший журналом «Леджер», вышел из своего кабинета, широко улыбнулся, пожимая руку, а затем провел ее в отделанный деревянными панелями кабинет с большим письменным столом, беспорядочно заваленным рукописями и набором дурно пахнущих трубок. У Боннера было две страсти: скаковые лошади и броская реклама; он и Лили часто скакали на лошадях Фремонта по холмам над Гудзоном.

С уверенностью в голосе Джесси сказала:

— Мистер Боннер, думаю, что некоторые из моих ранних очерков, написанных вместе с Джоном, и некоторые мои путешествия могут стать предметом превосходных статей для ваших читателей.

Боннер энергично одобрил эту мысль кивком головы:

— Действительно, они явятся таковыми, миссис Фремонт. Что конкретно вы имеете в виду?

— Ну, рассказы о моей первой поездке через Панаму, когда только что была открыта дорога и сотни американцев застряли в Панама-Сити; истории, почерпнутые из нашей жизни в Монтерее, когда Калифорния стала штатом; большие пожары и действия «бдящих» в Сан-Франциско; рассказы о том, как нас осаждала лига «Горнитас» в горах Сьерры. Или же мои воспоминания о Белом доме, семейной жизни первых президентов и первых леди.

— Это кажется увлекательным, миссис Фремонт.

Неожиданно она спросила:

— Сколько вы платите за каждый рассказ?

Мистер Боннер был несколько ошеломлен таким быстрым переходом беседы в коммерческое русло:

— Ну… ох… мы можем платить по сотне долларов за рассказ, миссис Фремонт, но всегда при условии, что материал хороший.

— Разумеется, — согласилась Джесси, вставая. — Рассказы будут исключительно хорошими. Спасибо, мистер Боннер, и до свидания.