Ален Бюизин - Казанова

В июне он выехал из Аугсбурга, проследовал через Людвигсбург, Шветцинген, Майнц, Кельн, где остановился, так как в Дрездене с удивлением прочел в одной кельнской газете статью, повествующую о том, что «господин Казанова, вновь появившись в Варшаве после двухмесячного отсутствия, получил приказ уехать, поскольку король узнал о нескольких историях, вынудивших его запретить сему авантюристу доступ к своему двору» (III, 534). Относительно последующего Казанова дал не менее четырех различных версий. По первой из них, согласно которой редактор, некий Жаке (а на самом деле аббат Жоренвилье, сменивший Гаспара Жакмотта), написал опровержение, продиктованное самим Казановой, для публикации в ближайшем номере газеты, за два луидора. По второй – последовало опровержение и примирение. По третьей, той, что приводится в «Мемуарах», и наиболее выспренной, редактор на коленях умолял его о пощаде, когда Казанова пригрозил ему пистолетом. Наконец, в четвертой, еще более себялюбивой и снисходительной, Казанова побил тростью этого Жаке, человека толстого и флегматичного. Проехав через Ахен, Джакомо 1 августа прибыл в Спа, где сезон был в самом разгаре. Не менее двух-трех тысяч иностранцев приезжали туда каждый год на воды. Среди посетителей Спа был маркиз дон Антонио делла Кроче – ложный маркиз, разумеется, но настоящий игрок и профессиональный шулер, которого Джакомо в последний раз видел в Милане в 1763 году. Он жил с молодой девицей из Брюсселя, на шестом месяце беременности, по имени Шарлотта, которую он похитил из монастыря. Казанова задумался, как такая девушка, в высшей степени прекрасная и достойная, могла влюбиться в Антонио Кроче, не обладающего ни «внешностью, ни развитым умом, ни приличным в обществе тоном, ни обольстительными речами, ни искусством подавать себя, чтобы покорять девиц» (III, 549).

Однако Кроче так проигрался, что вскоре был вынужден заложить драгоценности Шарлотты и оказался разорен. Одно из двух, как он скупо заявил Джакомо: либо он наложит на себя руки, либо пешком уйдет один в Варшаву, не оглядываясь и доверив свою жену Казанове, который за ней присмотрит. В самом деле, Джакомо, предупредительный и внимательный, не покинет Шарлотту и станет заботиться о ней. На сей раз любовью к молодой красавице всего не объяснить. Джакомо проявляет бескорыстное сочувствие и настоящую преданность беременной женщине. Даже для такого распутника, как он, не все всегда сводится к простому сексуальному желанию.

В конце сентября Казанова в обществе Шарлотты отправляется в Париж. Проехав через Льеж, Люксембург, Мец и Верден, они в конце сентября прибыли во французскую столицу. Какое ужасное ощущение тотчас испытал Казанова! Новый Париж – уже не его Париж! Он ничего не узнает. «Париж показался мне новым миром. Госпожа д’Юрфе умерла, мои старые знакомые сменили дом или состояние, я нашел богатых, ставших бедными, бедных – богатыми, совершенно новых публичных женщин, а те, кого я знал, отправились в провинцию, где все, что прибывает из Парижа, чествуют и превозносят до небес. Я нашел не только новые постройки, из-за которых уже не узнавал улиц, но целые совершенно новые улицы, столь регулярной архитектуры, что я там терялся. Париж показался мне лабиринтом. Желая пешком дойти от церкви Сент-Эсташ до улицы Сент-Оноре, чтобы попасть в Лувр, я не нашел на прежнем месте отель Суассона и совершенно заблудился» (III, 553). Если Казанова теряется в Париже, значит, отныне он уже не современник французской столицы. Отстал от настоящего. В общем, он – из бывших.

7 или 8 октября Казанова отвез Шарлотту, которая со дня на день должна была родить, к повитухе на улицу Сент-Антуанского предместья. По дороге их фиакр должен был остановиться на четверть часа, чтобы пропустить похоронную процессию богатого покойника. Дурное предзнаменование! 13 октября ее обуяла непреходящая горячка. 17-го она родила мальчика, окрестила его и отнесла в больницу для подкидышей. 26-го, в пять часов утра, она испустила дух.

Когда в Константинополе Юсуф захотел оставить его в Турции и женить на своей дочери, очаровательной Зелми, то одной из главных причин, по которым Казанова не принял столь заманчивого предложения, позволявшего ему сколотить состояние, была языковая: «Возмущала меня лишь мысль о том, что мне придется год прожить в Андринополе, чтобы выучиться говорить на варварском языке, к которому я не имел никакой склонности, а потому не мог льстить себя надеждой выучить его в совершенстве. Я не мог без труда отречься от тщеславной гордости слыть речистым малым, каким я считался всюду, где ни жил» (I, 297). Нужно принимать его всерьез. Это вовсе не дурной предлог, который он выдумал, чтобы в очередной раз избавиться от тесных уз брака. Он бы быстро угас, если бы не блистал на состязаниях в красноречии. «Казанова – виртуоз беседы. Он говорит, как дышит. Такое впечатление, что он живет, чтобы рассказывать. То, что он чувствует в момент действия, становится вдвое сильнее от перспективы возобновляемого удовольствия в неиссякаемых рассказах. Поступок проходит и заканчивается, но рассказ продолжается. Можно себе представить Казанову беседующим сам с собой (он напишет «Монологи мыслителя»), ведущим внутренний монолог; но это значило бы его оскорбить. Джакомо не онанист: присутствие Другого, воображаемое или реальное, необходимо для исторжения потока слов» [88] Jean-Didier Vincent, op. cit., p. 62. 1,– пишет Ж.-Д. Венсан.

Если ему случается остаться одному, он воображает себе мнимого собеседника: «Отправляясь спать, я начал разговаривать сам с собой, как делаю всегда, когда мне не дает покоя нечто, сильно меня интересующее. Размышлять молча для меня недостаточно. Мне нужно говорить; порой мне кажется, что я веду беседу с моим демоном» (I, 486). Кстати, ничто так его не удивляет, как молчаливый человек, например, лорд Росбери, встреченный в Лозанне: «Это был красивый молодой человек, молчаливее которого я не знал. Сначала мне сказали, что он умен, образован и не мрачен; в обществе, в собраниях, на балах, на ужинах его учтивость заключалась лишь в поклонах; когда с ним заговаривали, он отвечал очень лаконично и на хорошем французском языке, однако с робостью, показывавшей, что от любых вопросов ему неловко. Ужиная у него, я спросил его о чем-то, имевшем отношение к его родине и требовавшем ответ в пять-шесть фраз, он отвечал мне очень хорошо, но краснея» (II, 391). Молчание противно природе, поскольку человек для него – прежде всего существо говорящее. На его взгляд молчун – обязательно больной. Немота – серьезное увечье в обществе XVIII века, основанном по большей части на обращении слова. Когда он сам решается молчать, поскольку чувствует себя униженным или преданным своей красавицей, то ссылается на ужасную зубную боль. Когда ты здоров, ты говоришь. Молчание нездорово.