Иосиф Опатошу - 1863

Мордхе казалось, что победа близка. Крестьяне окружили врага, как волка, как дикого кабана, и выгоняли его из норы палками и звоном колокольчиков. Мордхе переживал, что в его душе таится негодяй, который в мечтах собрал врага на поле брани, разбил польские войска и наблюдал, как он, Мордхе, простой солдат, прорывается вперед, становится славным воином. И вскоре разносится молва о нем по царству Польскому: он, Мордхе, разбил врага и выгнал его из освобожденной Польши.

Часами Мордхе упивался своим величием и предавался мечтам, одна фантастичнее другой. Он был горд тем, что не получил равноправие как подачку от шляхтича, а завоевал его собственной кровью и принес освобождение соседу, поляку. Каждый раз, когда Мордхе доходил в своих мечтах до определенной точки, на него обрушивалась действительность, суровая, ограниченная, жесткая, и мечты рассеивались.

Его тело пронзила острая боль. Из пустоты выглянуло заплаканное лицо его матери: «Сынок, покайся и вернись домой». И над всем этим светилось лицо Фелиции.

Коммуна, трехэтажное здание с длинными светлыми коридорами, принадлежала польскому графу, который раздал все имущество, оставив себе только дом, где могла получить приют «вся Европа».

Правительство города не раз пыталось запретить коммуну, арестовывало подозрительных личностей, разгоняло ее членов и описывало дом. Но каждый раз граф договаривался со своим другом принцем Жеромом Бонапартом, дом снова открывали, а задержанных освобождали.

Некоторые эмигранты неделями не выходили из коммуны, зная, что полиция, которой было запрещено переступать порог дома, ждет их на улице. Здесь под защитой принца Жерома они чувствовали себя в безопасности.

Гесса в коммуне любили. Каждое утро между шестью и семью часами в коридоре слышались его размеренные шаги. Он совершал свой утренний променад. Скудный завтрак, который ему готовила Сибилла, Гесс запивал водой из-под крана, находившегося в коридоре.

Гесс работал для всех «народов» коммуны, писал воззвания для русских нигилистов, для польских и венгерских революционеров, для сторонников Гарибальди, агитировал за создание кооперативных фабрик. Во время своих послеполуденных прогулок по коридору, где он пытался утолить голод теплой водой из-под крана, Гесс предлагал своим спутникам убедиться, что у него в кармане нет ни одного су.

Только Шодна, венгерский революционер, который отсидел четверть века в тюрьме и там обратился к вере, ненавидел Гесса.

Шодна постоянно ссорился со своими соседями и, поскольку не мог убедить их словами, пускал в ход свои короткие полные руки, которые могли сгибать толстые гвозди.

Сейчас Шодна, низкий и коренастый, стоял в коридоре в окружении жителей коммуны.

Пряди черных непослушных волос спадали на широкое плоское лицо. Горящие глаза мрачно глядели на окружающих, наводя на них страх, так боятся камня, который обрушивается с горы, несется на людей и от которого никуда не скрыться.

— Я приведу священника! — сказал Шодна хриплым голосом, похожим на бульканье кипящего котла.

— Не смей!

— Мы отказались от родителей, от друзей, от собственной страны, — произнес юноша в красной рубашке. — Смертью нас не испугаешь! Шодна хочет привести жене священника, так пусть заберет ее из коммуны!

— Правильно!

— Никаких черных ворон мы сюда не пустим!

Соседи заметили Гесса, который стоял у крана, и бросились к нему:

— Давайте спросим Гесса, может ли революционер быть богобоязненным христианином?

— Что мне Гесс? — Шодна уже не говорил, а выпускал пар. — Даже если он скажет «нет», что с того? Сен-Симон имел отношение к христианству, и Прудон, и Фурье, не то что вы, богохульники!

— Ты ошибаешься, Шодна!

— Человек умирает, — суровое лицо Шодны смягчилось, — и хочет перед смертью видеть священника, а вы… Вы быки, вы скоты, а не люди! Что вы посылаете меня к Гессу, к этому еврею?

— Шодна прав! — отозвался Гесс. — Можно быть революционером и богобоязненным христианином.

Соседи вытаращили глаза, они не ждали от Гесса таких речей.

— Твоя жена умирает, Шодна. — Гесс дружески положил руку ему на плечо. — Жаль, жаль! Иди, мы позовем священника.

Широкое плоское лицо Шодны осунулось. Он смотрел некоторое время на Гесса с раскрытым ртом, потом пожал ему руку, и его суровые глаза смягчились.

В коммуне жил бывший диктатор, сбежавший за границу. Кагане хотел уговорить его принять участие в восстании. Образ диктатора не выходил у него из головы. Высокий, жестокий, с железной волей. Не зря его называли «революционером», «демагогом» и «мясником».

От нижнего коридора до второго этажа, где располагалась комната бывшего диктатора, протянулись окровавленные нити.

Из дверей выглядывали женщины и застывали, тараща глаза на Кагане из темного коридора, как средневековые фамильные надгробия, замурованные в стены вокруг домов.

Кагане постучал один раз, второй. Дверь тихо отворилась.

Высокая худая женщина провела его в комнату, прежде чем Кагане успел что-нибудь сказать, она подозрительно посмотрела на него и начала:

— Из этого ничего не получится. Ян не уедет из Парижа. Довольно самопожертвований. Я тоже пожертвовала многим. Я из рода Радзивиллов.

Кагане не ожидал такого приема. Растерявшись, он вежливо спросил:

— Где товарищ Ян?

— Он здесь.

— Будьте так добры, передайте ему мою визитную карточку.

— Я передам. — Женщина не двинулась с места. — Но знайте, что Ян не уедет из Парижа, и главное: мы голодаем.

— Вы больше не будете голодать.

— Из этого ничего не получится. Ян не уедет. Но что бы там ни было, вы должны мне пообещать, что мы больше не будем голодать. Ян не должен об этом знать. Он думает, что мне хватает его жалких франков, которые он зарабатывает за неделю.

Кагане сунул ей деньги. Она стала приветливее и открыла боковую дверь:

— Пожалуйте, пожалуйте…

Перед Кагане стоял мужчина лет шестидесяти с добрыми глазами и открытым лицом. Ему не верилось, что это и есть диктатор, чье имя вызывает трепет у народа. Человек с таким лицом не может причинить страдание.

— Вы, товарищ, хотите, чтобы я ехал с вами? — Голос диктатора был по-детски мягким. — Хорошо, договоритесь с Леонорой.

— Из этого ничего не получится. Ян не уедет из Парижа…

Спокойствие и открытость исчезли с лица диктатора. Перед Кагане был разбитый старик с потухшим взглядом, который боялся перечить своей жене и, пока она говорила, совсем сгорбился.

— Пообедайте с нами, — Леонора пригласила Кагане. — Но из этого ничего не получится… Ян не уедет из Парижа… Достаточно самопожертвования… Я тоже… Я из рода Радзивиллов…

После обеда, когда закончилась уборка комнат в коммуне, люди стали собираться на кухне.