Иосиф Опатошу - 1863

— Хорошо, отвези их в церковь!

— Я отвез, пане полковник.

— Так чего тебе надо?

— Священники не хотят отпускать грехи.

— Почему?

— Я не знаю. Они твердят, что настоящим католикам нельзя идти воевать.

— Так где же они? — Голубые глаза снова полыхнули, как спички.

— Не хотят уезжать из церкви, говорят, что без отпущения грехов никуда не пойдут.

— Позвольте мне, граф. — Вержбицкий задрожал от негодования.

Не дождавшись ответа, он схватил Мордхе за руку, и все трое вышли из избы.

Они сели на лошадей, Стах показывал дорогу. Вержбицкий то и дело проверял пистолет:

— Я их расстреляю! Всех расстреляю! Сравняю церковь с землей!

Стах ехал впереди, привставал в седле, он срезал дорогу, присвистывал, крутил замерзшие усы. Его смущало, что он, улан 1831 года, едет вместе с двумя сопляками, которые наверняка принимают его за городского сапожника.

Он поравнялся с Мордхе и Вержбицким и резко сказал:

— Мы устраиваем засады, нападаем на врага, словно убийцы… А как выглядят наши солдаты? Как попало… Вытаскивают крестьянина из кровати, дают в руки косу — иди воюй!

— А в тридцать первом году было по-другому? — улыбнулся Мордхе.

— Э, пане, пане, в то время мы ни в чем не уступали врагу, мы шли в бой с песней… Наши мундиры, кони — все сверкало! А теперь мы болтаемся по полям, по лесам, как цыгане, и уж если заноем, так у солдат сразу руки опускаются. Тогда было лучше, панове, веселее…

В стороне, среди дубов показалась церковь. За ней тянулись беленые дома, заснеженные кресты маленькой церкви вырисовывались на сером небе.

Народ у входа посторонился и пропустил всадников.

Вержбицкий передал поводья Стаху и скрылся вместе с Мордхе за железными воротами церковного двора.

В темной церкви царила суета. Молодые крестьяне стояли на коленях, упрашивая упрямых священников и церковную братию, целовали их длинные рясы. Другие, видя, что ничего не помогает, угрожали:

— Мы отсюда не уйдем!

— Мы идем сражаться за Польшу!

— За нашу страну!

— Мы хотим исповедаться!

— Пусть ксендзы сжалятся!

— Я оставил жену и детей!

— Вы должны отпустить нам грехи!

— Вы должны!

Мордхе смотрел на измученных священников, на дородную лицемерную церковную братию, которые стояли среди толпы с вытаращенными глазами, наставляли паству и призывали крестьян разойтись.

Вержбицкий подошел к священникам, словно тень:

— Что ж вы делаете, святые отцы? Польский народ вас никогда не простит, никогда! Это преступление!

— «Не убий» — одна из десяти заповедей, — перекрестился высокий изможденный священник с большими голодными глазами.

Со всех сторон остальные подхватили его слова:

— Не убий!

— Не убий!

— Не убий!

Эти два слова, выплывшие из темного угла, закачались над головами, словно тяжелый колокол, и церковная братия повторяла их, как тайное заклинание, способное защитить от несчастья.

Один священник, маленький, толстенький, с полным свежим лицом, засунул большие пальцы за слабо затянутый пояс, внимательно поглядел на остальных братьев, будто антиквар, осматривающий старую картину, и его гладкая речь полилась внушительно и уверенно:

— Какое отношение имеем мы, духовные лица, к государству? Если сейчас есть надежда, что католицизм станет мировой религией и получит власть над миром, то они со своей свободной Польшей разрушают эту надежду. Товяньский прав, выступая против горячих голов! Какое место займет Польша среди таких монстров, как Россия, Германия и Австрия? Прежде чем Польша встанет на ноги, ее снова разорвут на части! Да, выступить во имя католицизма, это мне понятно! Чтобы сто миллионов русских стали католиками! Но им захотелось свободной Польши, чтобы ею правил какой-нибудь невежда! Мы, духовные лица, должны и будем этому противостоять!

Шум нарастал. В церкви стоял запах ладана, больше похожий на запах тлена.

Глаза Вержбицкого засверкали, на губах выступила пена, лицо исказилось, словно от боли, он не говорил, а кричал:

— Но когда поляк идет в русскую армию, идет убивать своих братьев, поляков, его не наказывают? Ему вы отпускаете грехи, да? Какие вы поляки, какие из вас пастыри? Вам должно быть стыдно, отцы! Вы дрожите за собственную шкуру! Не хотите понять, что если не будет польского народа, то не будет и польских ксендзов! Что вы молчите? Отпустите бедному крестьянину грехи, дайте исповедаться!

— Никто не имеет права нам приказывать! — Босой священник, кожа да кости, поднял крест, висящий у него на груди.

— Никто не имеет права вмешиваться! — отозвался другой.

— Не забывайте, что вы находитесь в церкви! — сказал третий, закрыл книгу и стукнул кулаком по деревянной кафедре.

При этих словах граф Комаровский подошел к толпе. Его продолговатое лицо побледнело, растрепанные волосы прилипли ко лбу. Он протянул руки к священнику, замер на мгновение с отчаянием в глазах и, как Савонарола, стал метать гром и молнии:

— Я предам церковь огню, слышите? Огню! Сравняю с землей! Что вы молчите? Вы поляки? Отцы! Я сожгу вас заживо!

Его откровенная речь посеяла в полутемной церкви такой страх, что перепуганные священники стали переглядываться, попятились к боковым дверям и принялись оправдываться:

— Это не наша вина!

— А чья же?

— Настоятель не велел.

— Где он?

— У себя!

Совсем юный священник с большими наивными глазами повел Комаровского в каменное здание за церковью.

— Чем вы здесь живете? — спросил Вержбицкий у священника.

— Подаянием.

— Лучше бы сняли рясы да помогли выгнать русских…

Священник стыдливо поднял наивные глаза на Вержбицкого и смущенно опустил их.

— Где это слыхано? — кипел Комаровский. — Польские священники…

— В этом виноват краковский епископ, — тихо сказал священник и с опаской оглянулся.

— Какое отношение имеет краковский епископ к этой церкви?

— Раньше он был ее настоятелем, — разговорился священник, — дружил с Пашкевичем.

Мордхе было трудно представить, что церковная братия, живущая на подаяние, может быть так богата.

Между бархатных диванов сновали священники со строгими лицами и поглядывали на незнакомцев, потревоживших их покой. Беленые печи пыхали жаром, придавая благородный вид полным щекам и пухлым рукам. Священники в легких подпоясанных рясах сидели над старыми латинскими книгами в кожаных и деревянных переплетах, играли кончиками поясов и размышляли. Другие, с гусиными перьями в руках, делали пометки и переписывали книги. В их длинных рясах, в полных женственных лицах, в их лености было что-то восточное, чуждое славянам.

Широкие комнаты с гобеленами на стенах, со старыми иконами больше напоминали музей, чем церковь. Из дальней комнаты доносились звуки органа, стекла слегка подрагивали, и звуки расплывались в фалдах ряс, лежавших на бархатных диванах.