Петр Краснов - Последние дни Российской империи. Том 2

Бой под Железницей был первый серьёзный бой, в котором он участвовал. Спешенная кавалерия столкнулась с германской пехотой, занявшей укреплённую деревню. Был при луне ночной штурм горящей деревни, по чистому болотному лугу, пересечённому канавами, была победа, отнятые у германцев пулемёты, были взяты пленные. Карпов видел, как бежали германцы, сам бежал за ними, увидал немецкого солдата, лежавшего с пулемётом, кинулся на него с казаками Кузнецовым, Скачковым, Лиховидовым и Баранниковым, был ранен, перевернулся, чуть не упал, но продолжал бежать, пока не увидал, что Баранников ударил штыком германца, а Лиховидов и Скачков схватили пулемёт. Потом Карпов, обливаясь кровью и сплёвывая её, бежал по освещённой пожарами и полной дыма улице. Кругом бежали казаки и откуда-то взявшиеся гусары, кто-то хриплым голосом кричал: «вперёд! вперёд!..» Потом не стало силы бежать, и Карпов сел на сваленные на середине дороги брёвна и смотрел широко раскрытыми глазами на то, что происходит. Временами он не понимал, действительно ли он видит это или он спит и его душат кошмары.

Он сидел на площади. Напротив была часть деревни, ещё не охваченная пожаром. Здесь, отделяясь от других домов, стоял небольшой домик, и на нём лежал германец с пулемётом. Полная луна освещала его сверху. Зарево пожара бросало на него красные блики. Он был так близок к Карпову, что ему видно было его длинное сухое лицо без усов и бороды с каской, накрытой серым чехлом. Домик окружили казаки и гусары и кричали германцу, чтобы он сдавался, но германец старался так повернуть пулемёт, чтобы попасть в окружавших его людей. Но люди стояли слишком близко к дому, и ему это не удавалось, и тогда он стрелял вдоль по улице, по которой все бежали казаки и гусары.

— Ишь, черт проклятый! — кричал кто-то из казаков, окруживших германца-пулемётчика, — не сдаётся, сволочь. Эй ты! Один ты остался! Эйн! Эйн! Сдавайся, камрад! Вафен нидер!

Но германец не желал сдаваться.

— Митякин, полезай за ним, — кричали из толпы.

— Полезай! Сам полезай. Ишь ловкий какой! Не видишь, что ль, какой он! Оголтелый. Ему одно смерть. Он это понимает. Так он тебя и допустит.

— Чего, казаки, церемонитесь с ним? Поджечь его, так живо сдастся, — крикнул пробегавший мимо гусар.

— И то — поджечь. Ну, айда, ребята, за огнём.

Откуда-то быстро притащили зажжённые соломенные жгуты и запалили хату. Красные языки поползли по тёмным стенам, отразились во вдруг покрасневшем окошке и весело затрещали по крыше.

— Слезай, брат, сгоришь.

Лицо германца выражало нечеловеческую муку и отчаяние. Он то поднимал глаза к небу, будто молился, то снова начинал стрелять из пулемёта.

— Ишь какой! В огне не горит!

— Слезет.

— Нет, не слезает.

— Отчаянный.

— Братцы, что же это такое! — вскрикнул молодой казак Митякин. — Ведь горит.

Окружавшие примолкли и стали расходиться по улице. Пулемёт замолк. Два длинных жёлтых языка пламени с лёгким шумом охватили с двух сторон германца. Он вдруг поднялся во весь рост, поднял кверху обе руки с сжатыми кулаками, его лицо, ярко освещённое пламенем, выразило нечеловеческую муку, но сейчас же он закрыл его руками и рухнул в огонь. Его не стало видно. Всюду бежали огненные струйки, и чёрный и белый дым, смешиваясь, валил к небу с острым шипением.

Карпов смотрел, как на его глазах живьём сгорал человек, и не мог шевельнуться. К запаху гари, горящей соломы примешался едкий запах палёного сукна и жареного мяса. Пламя выло и гудело в нескольких шагах от Карпова, и в этом пламени сгорал германец.

Два казака проходили назад. Они тянули за собою пулемёт.

— Сюда беспременно вернуться надо. Пулемёт, он не сгорит, останется — все доказательство, что донцы пять пулемётов забрали, — говорил один.

— Ну и гусары, брат, ловкие люди. Мы, грит, первые ворвались. На, поди, первые. Мы уже давно тут.

— Они с другого конца.

— А германец не то, что австриец. Отбежал и залёг. Ишь садит опять.

Они увидали Карпова и подошли к нему.

— Ваше благородие, что с вами? — спросил тащивший пулемёт казак. Карпов хотел ответить, но вместо звука голоса подступила изнутри в горло горячая густая кровь, он поперхнулся ею, хотел поправиться, дёрнулся всем телом и упал. Но, упав, он не потерял сознания. Только всё, что происходило, казалось происходящим во сне.

— Вы ранены? Ишь, грех-то какой! Акимцев, побудь при его благородии, а я за носилками сбегаю живо. Да пулемёт постереги, а то кабы солдаты не отобрали. Вся дивизия сюда идёт.

Акимцев уложил Карпова поудобней, и Карпов видел ясное небо, на котором ярко светила луна. Вёрстах в трёх не переставая стучали выстрелы винтовок и трещал пулемёт. Ночной бой продолжался, но для Карпова он был кончен, и Карпову было странно, что то, что там будет, его не касается.

Он переживал то, что было. И то, что было — было адски хорошо. Он кинулся в деревню впереди сотни, на нём был новый китель-френч и рейтузы-галифе и это было адски красиво. И то, что он ранен, тоже адски здорово. О том, какие последствия будет иметь рана, он не думал. То, что он был в сознании, его ободряло. Он мог двигать руками и ногами, значит, руки и ноги целы. Он ранен в грудь. Пустяки. Он думал о том, как придёт Государь и спросит его — вы ранены? — и он ответит — «пустяшная рана. Не стоит беспокоиться, Ваше Величество». Почему его должен спрашивать Государь, он не мог и сам объяснить себе. Откуда возьмётся Государь — это было второстепенно. Но весь разговор с ним он рисовал себе вполне ясно. Он вступал постепенно из мира действительности в мир грёз, и это было хорошо. Сгоравший на его глазах живьём германец в мире действительности был ужас, ни с чем не сравнимый, в мире грёз это было — адски лихо.

Карпову хотелось рассказать кому-либо со всеми подробностями о бое, с самого начала. С того момента, как на опушку леса на громадной лошади приехал начальник дивизии и сердитым голосом выговаривал полковнику Протопопову за то, что он не идёт с полком вперёд, и как Протопопов вдруг сделался адскихрабрым и скомандовал полку: «слезай»… Но рассказывать было некому. Акимцев лёг на дорогу, облокотился о пулемёт и сейчас же заснул, а те люди, которые проходили мимо него, шли не останавливаясь и не обращая на него внимания.

Карпов грезил своими грёзами и временами забывался в тихом сне.

Пришли санитары с носилками. Они уложили Карпова и понесли за деревню, где на песчаной дороге стояли двуколки Красного Креста.

— Ну, полна, что ль? — услышал Карпов голос солдата, когда его втиснули в двуколку.

— Полна, трогай.

Колеса заскрипели по песку. Карпову опять захотелось рассказать о том, как он вёл себя в бою. Но в двуколке было темно и непонятно, что за люди в ней лежали. У самого лица Карпова были чьи-то тяжёлые, облипшие грязью сапоги, а за ними лежал кто-то и то стонал, то всхлипывал, то кричал жалобно и протяжно — ой, ой, ой!..