Петр Краснов - Последние дни Российской империи. Том 3

Вдавил в плечи свою круглую идиотскую голову красноармеец и трусливой побежкой побежал, оглядываясь, в толпу

Владимир Ильич был мертвенно-бледен и уже не улыбался. Троцкий нервно потирал одной рукой другую...

Но сгинули призраки, и по-прежнему под синим небом млела голубая степь и колыхались лазоревые цветы На трибуну всходил разбитною походкой русский мастеровой человек с гармоникой под мышкой, с чёрным картузом на затылке

Мастеровой широким жестом скинул с головы свой чёрный картуз и с размаха ударил им о мраморную балюстраду.

— Товарищи!— воскликнул он. — Как, значит, народ, то исть коммунисты эти самые, взяли власть в свои руки, и победа пролетариата совершилась, стало наше правление. Вся власть Советам! Товарищ Ленин правильно говорил, что всякая кухарка может управлять государством, так неужели же рабочий, мастер водопроводного дела, не может стать во главе предприятия? Недостаток транспорта? Мы устраним это самое через електрофикацию, и чтобы у каждого бедняка електрический фонарь и двигатель. Мы покроем республику железными путями, и мы докажем, чего мы можем достигнуть!

— Был я лет десять тому назад в Китае, в Кульдже, — говорил рядом с Полежаевым пожилой рабочий. — Да, и, значит, захотел я жене подарок оттеля привезти, чтобы самое, значит, распрокитайское было. Зашёл к «ходе» в лавку. Объяснились мы с ним. И, вижу я, лежат такие красивые платки, и чёрный дракон на них отпечатан и узор китайский. А «ходя» смеётся. «Это вам, — говорит, — не годится. Это русская работа». И показывает, значит, внизу клеймо: «Саратовская сарпинка».

— Да, — глубокомысленно протянул его сосед. — Тоже в Персии полно было морозовскими тканями.

— И полотно, и сукно — торнтоновское, или Штиглица, или Сибирское своё было, — сказал красноармеец, оглядывая с усмешкой потрёпанный френч и французские штаны.

— Капиталы были, — вздохнул первый.

— Н-да! Сапоги какие были. Бутурлиновка слобода Воронежской губернии, пол-России обувала.

— А шапки какие! Со смушкой или чёрные, каракуль один чего стоил.

— Хлеба сколько хошь! Свободная торговля. Калачи пилипповские, сайки, крендели, пирожки подовые

— У Тестова лучше пироги были.

Палкин трактир тоже хорош был с органом Буржуи, сказывали, там.

— А коммунисты не те же буржуи?

— Мяса-то по двадцати золотников в щи сыпали.

— Порция!

— Заплакало теперь мясо-то!

— Дети молока не видют.

— И детей теперя нет.

— А сахар!

— Конфеты на ярмарке в престольный день. На три или на пять копеек сколько хошь.

— Три копейки! Нонче и денег таких нет На миллионы считаем.

— Миллионеры стали!

— И все даром. На машине даром, только что не везёт.

— Телеграмму или письмо тоже даром, только печать чтобы была.

— А печать? Получи-ка её? Того и гляди, в контрреволюцию угодишь.

— Электрофикаторы!

Гул голосов становился громче и грознее. Хмурился Владимир Ильич.

Все отчётливее долбила суровая, страшная, как сама правда, мысль: было, было, было! И обувала, и одевала, и кормила, и поила Русь сама себя, да ещё и на сторону продавала. В Китай, в Персию товары шли. Немолчно стучали станки, дымили фабрики, простые мужики наживали состояния, возили транспорты, и по всей крещёной и некрещёной Руси тянулись вагоны, обозы, караваны верблюдов, везли на оленях, на собаках тюки с изделиями русских фабрик.

— Было! было! было! — назойливо стучали станки.

— Было! было! было! — скрипели колеса обозов.

— Было, было, было! — кричали верблюды.

— Было, было, было! — лаяли собаки.

— Все мы сделали! Мы, русские!

И хлопок свой, и шерсть своя, и кожа своя, и чай свой, и сахар свой, мясо своё, хлеб свой, нефть, уголь, железо, медь, золото, платина! Где оно?

Кому это выгодно? Сама матушка кормилась. Сама-а! Никому в карман не глядела... Да... а... А как же англичанам или немцам? С кем торговать? Коли ежели да она сама! Вот как!

Гневно гудела толпа. Сжимались тёмные, бронзовые кулаки, гневом вспыхивали потухшие от голода очи.

— К прошлому возврата нет! — выплеснул из пьяного продажного рта оратор, и вдруг вспыхнули по толпе крики и, как искра по пороховому шнуру, побежали огнём по толпе.

— Продали матушку!

— Немцам за пятьдесят миллионов продать Россию, и со всем народом.

— Англичанам последнее золото везёт.

— Романовские брильянты!

— Народ христианский в кабалу отдаёт.

— Голодом нарочно морить.

— Рабами нас хочет сделать!

Страшно бледен стал Владимир Ильич. Нижняя челюсть его дрожала. Он встал, маленький, щуплый, подлый, паршивый.

— Покажите им, — сказал он, — царскую власть. Стало тихо, как в храме. Не колебались лазоревые

цветы. Степь не дышала. Народ поднимался на носки и все глядел, глядел вперёд, туда, где степь сходилась с голубым небом, глядел на трибуну.

Точно призрак появился на трибуне. Сначала неясный, мутный, неопределённый, как туман на вершине горы. Яснее определилась большая голова с выпуклым упрямым изборождённым морщинами лбом, полысевший череп с космами седых волос на висках, острые, жгучие глаза, глядевшие из-под кустами растущих седых бровей, большая седая борода и большой широкий нос над крупными губами, прикрытыми седыми усами. Он стоял в простой белой длинной рубахе, повязанной простым шнуром, заложивши большие жилистые загорелые руки за пояс. Остро, печально и жгуче, с проникновением в душу, с немым укором глядел он на толпу, и каждому казалось, что именно ему прямо в глаза смотрел этот великий мудрый старик. Он точно явился из мрака теней по вызову диавола.

Стало тихо. Народ сгрудился подле него, задние напирали на передних и, тяжело дыша, смотрели на поколебленную тень.

Оттуда, как стон, пронёсся страстный шёпот. Всего три слова были сказаны этим призраком, и эти три слова проникли до дна души, как проникает до дна морского камень, брошенный в глубину, как жгучий луч солнца проходит в тенистые долины и пробивает зелёные своды деревьев и кустов. И в душе каждого встрепенулось какое-то жгучее страшное волнение.

Эти три слова были:

— Не могу молчать!

И вспомнилось прошлое. То прошлое, когда каждая смертная казнь убийцы, конокрада, смутителя малых сих, подговорщика к кровавому бунту и поджогам проносились страшным шорохом по всей стране. Вспомнилось прошлое, когда украдкой, в предрассветном сумраке, стыдясь и страшась своего дела, ставили в глухих закоулках тюрьмы или на пустынном морском берегу виселицу и дрожащими руками, сознавая ужас совершаемого, вешали преступника, осуждённого законом. Вспомнились прокуроры и судьи, мучимые совестью и не находящие себе покоя после смертного приговора, вспомнились офицеры воинского наряда, сошедшие с ума от вида смертной казни. Тогда не молчали об этом. Лучшие умы литературы, лучшие перья талантов рисовали жгучую картину ужаса смертной казни, и смертная казнь была редкой, неизбежной карой за определённые преступления...