Элоиз Мак-Гроу - Дочь солнца. Хатшепсут

— О, Амон, избавьте меня от этого! Я ненавижу Еженедельные приёмы!

— Тем не менее я буду ждать тебя там через полчаса, моё сокровище. Ты пропустила целых две недели, и дамы начали сплетничать...

— Какое это имеет значение, — холодно бросила Хатшепсут. И, обращаясь к Ненни, добавила: — Я, как и собиралась, присоединюсь к тебе на совете.

Молодая царица резко повернулась, сбежала по лестнице в вихре взметнувшихся гофрированных накидок и умчалась по дорожке своей лёгкой торопливой походкой. В её вызывающе покачивающихся иссиня-чёрных волосах играли солнечные блики, на лбу сверкала кобра.

Ненни с состраданием взглянул на вдовствующую царицу, застывшую в той же позе, в какой она пребывала, когда Хатшепсут покинула их. На постаревшем, но всё ещё красивом лице Аахмес было обычное выражение царственной безмятежности, голова на высохшей шее держалась также горделиво, но её власть закончилась. Конечно, она всё понимала; если же нет, то она окажется последним человеком во дворце, который об этом узнает. «Это трудно, моя госпожа, — хотел он сказать. — Но любая власть проходит с возрастом и временем. Она столь же смертна, как и мы сами. Молодые и сильные, должно быть, всегда беспощадны к старым и слабым...» Он не сказал этого. Аахмес не приняла бы утешения от сына Мутнофрет. Он промолчал, а царица с подчёркнутым достоинством спустилась по лестнице и удалилась в сторону Большого зала на Еженедельный приём.

Ненни вновь повернулся к детям. Тот стоял на нижней ступеньке и так же, как и он сам, смотрел вслед вдовствующей королеве.

— Госпожа Аахмес очень рассердилась, господин мой отец?

Ненни, удивлённый и растроганный, ответил:

— Да, боюсь, что госпожа Аахмес действительно рассердилась. Её самообладание дало трещину. Но не бойся, она, так или иначе, справится с этим. Она должна. Эго щит, которым она защищается от ударов жизни.

Тот медленно поднимался по лестнице. Мальчик с трудом разбирался в высоких словах, но смысл последней фразы явно понял, и она заинтересовала его.

— Акакой у васщит, господин Мой отец?

— Вероятно, безразличие, — сухо сообщил Ненни, помолчав секунду. — Или штука под названием «лихорадка». Вот такие у меня щиты. Но они не очень надёжны.

— А какой у меня?

Ненни улыбнулся, чувствуя, как у него сжалось сердце:

— У тебя ещё нет щита, мой маленький.

— A-а... А что есть у госпожи Шесу?

— Ну, госпоже Шесу он не нужен. Боги всегда с ней.

Его ирония ускользнула от Тота. Мальчик серьёзно спросил:

— А с вами их разве нет?

Как должен был фараон ответить на такой вопрос? Честно, как же иначе, подсказал Ненни внутренний голос. Он повернулся и посмотрел в глаза мальчику.

— Я не знаю, Тот. И скажу тебе ещё кое-что. Когда бы ты ни спросил меня о богах, я отвечу тебе так же: «Я не знаю».

Некоторое время мальчик рассматривал лицо отца серьёзными глазами, а затем озорно спросил:

— А вообще они есть?

— Не знаю, — с улыбкой ответил Ненни.

— Вы ответили так, как обещали, — задумчиво ответил Тот и с важным видом заявил: — А Яхмос знает.

— Да, многие знают. Я завидую им. Но я не знаю.

Воцарилась тишина Тот прижался к отцовскому колену, уставившись в сад, а Ненни пытался понять, что происходит в этой маленькой задумчивой голове, и добрым или жестоким оказался он, заронив в неё семена сомнения.

Вероятно, жестоким, подумал он. Правда всегда жестока, как яркий ослепляющий свет. Но всё же это свет, пусть и причиняющий боль. Свет, а не тьма. Что за дело, если свет показывает нам безжизненную пустыню там, где, по нашему представлению, высились деревья, стояли удобные жилища, куда стремились земные существа? Правда остаётся правдой независимо от того, воспринимают её люди или нет. И если правда показывает нам пустоту, жилища оказываются ложью и обманом. Не лучше ли раз и навсегда ясно разглядеть пустыню, чем год за годом бродить во тьме и искать то, чего там никогда не было? Да, это лучше. Больнее, но лучше.

Он смотрел на чистый мальчишеский профиль, ещё не сформировавшийся, хотя в профиле уже угадывалась присущая Тутмосидам твёрдость. Жизнь ещё не тронула его, не успела причинить ему боль, он ещё проходил мимо темноты и обмана. Двадцать лет сгладят детскую пухлость щеки, на которую свисает юношеский локон, изогнут губы выражением бодрости или слабости, грубости, жестокости или смирения, соединят плоть и дух мальчика воедино, отольют его в неизвестную пока ещё форму человека, которую сделает жизнь. Рука Ненни мягко коснулась курчавого юношеского локона. На этот раз с него не капала вода после купания в пруду, потому что его маленький обладатель был занят цветными яйцами. Эта прядь волос, которая позволяет ему именоваться царевичем, тоже повлияет на создание формы — и, возможно, более жестоко, чем всё остальное вместе взятое. Ненни вздохнул и опустил руку. Он всей душой желал защитить Тота. Но даже фараон не мог сделать этого для своего сына. Мальчик должен будет, так или иначе, создать свой собственный щит из мужества или отчаяния.

Глаза Ненни встретились с большими тёмными глазами сына.

— Ты что-то сказал, сынок? — смущённо спросил он.

— Нет.

— Тогда о чём ты думаешь?

— Я думал, что я не очень хорошо вас знаю, — застенчиво сказал мальчик.

— Так же, как и я тебя, малыш. Это плохо. Но дело в том, что ни один человек никогда не знает другого.

— Никогда?

— Да, мы секрет друг для друга, мы живём поодиночке, каждый в своей собственной коробке. Кажется, не можем покинуть их. Это странно, не так ли?

— Да, — неуверенно подтвердил Тот и крепче прижался к колену Ненни. — Коробки — как мои коробки для игрушек?

— Нет, у наших коробок есть глаза, а у твоих нет. — Ненни улыбнулся и рассеянно продолжил метафору: — Они запечатаны навечно, как гробы, они подобны людям и имеют золотую маску там, где должна быть голова. Никто не может точно знать, что скрывается за маской другого, и никто не может разорвать свою собственную оболочку. Вся мощь человека не в состоянии поколебать её, твёрдую, деревянную и бесчувственную... Когда мы соприкасаемся друг с другом, то трогаем лишь дерево или золото. Мы всматриваемся до боли в глазах, но видим лишь внешний контур того, что скрыто внутри. Мы не можем угадать истинную форму и цвет, как ни стараемся. Подчас мы вкладываем в эти попытки все силы. — Взгляд Ненни устало упёрся в дорожку. Он снова забыл о сыне, прижавшемся к его колену. Мягкий доверчивый голос Тота коснулся лишь края его сознания.

— Вы бываете иногда одиноким, да?

— Да, сын. Я человек. Быть человеком — значит быть одиноким.

— Яхмос говорил, что быть царём значит быть самым одиноким.

Ненни медленно повернулся. Ребёнок просто повторил услышанное, не понимая того, что сказал, он лишь пытался разобраться в загадочных рассеянных афоризмах взрослого. Да, но Яхмос знал, что говорил! Откуда? Он же никогда не был царём.