Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.

Вторично они набрались страху, когда внизу, в Дацане, началась стрельба. С горы, через их головы заработали пулеметы. В цепи все как приросли к земле, затаились. Но вскоре поняли, что их белые не заметили, и под грохот стрельбы еще быстрее устремились вперед. Как ковыль под ветром, прижала партизан к земле команда Егора: "Ложись!" Это уже было совсем близко от окопов белых. Четверо партизан с гранатами в руках кинулись вперед, на линии вражеских окопов вразнобой грохнули взрывы.

Два или три пулемета поперхнулись, замолкли. Но другие, по ту сторону горы, заливались злобным лаем. Короткие очереди выстукивал пулемет и на этой стороне. Цепь поднялась и с криками "ура-а!" устремилась в атаку.

Егор, с обнаженной шашкой в руке добежав до окопов, рубанул юнкера в малиновых погонах на японском полушубке, устремился дальше.

В это же время "Золотая сотня" атаковала Ламу-Курган с севера.

Там дело едва не обернулось трагически для партизан: в разгар атаки командир сотни Димов упал, раненный в грудь. Оставшись без командира, партизаны дрогнули, но в этот момент послышался зычный голос комиссара Поздеева:

— Сотня-а, слушай мою команду! Перебежками, за мной! Ура-а!

— Ура-а! — подхватили димовцы, устремляясь за комиссаром, и бешеный натиск их захлестнул окопы белых. Теперь уж сопротивление было бесполезно, оставшиеся в живых юнкера побросали оружие и сдались в плен.

Когда первые лучи восходящего солнца розовым светом озарили истоптанную множеством ног, изрытую взрывами гранат и окровавленную вершину Ламы-Кургана, на ней уже развевалось алое знамя партизан.

Это и решило исход сражения. В Дацане поднялся переполох, по дороге на восток, которую не успели закрыть партизаны, началось паническое бегство разбитой армии резухинцев.

Партизаны 5-го полка, что занимали сопки южнее Дацана, видели, как из села, опережая тачанки, подводы с ранеными и дружинниками, вихрем помчалась тройка, коренным резво шел саврасый, бывший любимец Макара Якимова. На заднем сиденье кошевы в овчинном тулупе, надетом поверх шинели, сидел седоусый полковник Резухин. Рядом, кутаясь в бурятскую, крытую синей далембой шубу, тихонько постанывал раненный шальной пулей в левую руку адъютант Резухина есаул Эпов.

Лошадьми правил сердитый с самого утра Платон Субботин. Не повезло сегодня Платону: когда в селе разгорелась стрельба и поднялась суматоха, он запряг тройку, рассчитывая под шумок выбраться из Дацана в соло Озерное, поближе к дому. Он уже выехал на улицу, но тут выскочили двое бородачей-дружинников, и не успел Платон оглянуться, как оказался в ямщиках у самого Резухина. И вот теперь, кляня в душе полковника, дружинников, а больше всего своего соседа Луку Ивановича, Платон вымещал свою злобу на пристяжных, хотя и мчались они полным ходом. Уже за поскотиной полковник оглянулся на село, на Ламу-Курган и, увидев на вершине горы красный флаг, прикрикнул на Платона:

— Шевелись, живей!

Не уйти бы полковнику от смерти, если бы не приказ Макара партизанам: "Не стрелять по обозникам!" А тройка Платона все время шла, обгоняя обоз, это и спасло Резухина. Когда далеко позади остался Дацан и постепенно затихала стрельба, Платон сбавил ходу, перевел лошадей на рысь. Перегнувшись всем корпусом назад, он спросил полковника:

— Куда везти-то?

Резухин отвернул ворот тулупа, досадливо махнул рукой:

— В Оловянную!

Платон только крякнул в ответ, стегнул кнутом по пристяжным. "Штоб тебя волки разорвали, паскуда толстопузая, — мысленно ругнул он полковника, — ехать в эдакую-то даль! Сбегу на первой же ночевке, сбегу от вас, будьте вы трижды прокляты!"

А в это время в Дацан уже вступали партизаны, собранные и построенные поэскадронно. Впереди, в сопровождении ординарцев, ехал Макар, и повсюду, куда бы он ни глянул, — на окраинах села, в окопах, во дворах и на улицах села — виднелись трупы убитых белогвардейцев. Окрашенные их кровью, дымились сугробы.

После успешного боя в Дацане Макар выступил двумя полками в долину Калангуя, намереваясь выйти на Газимур и напасть на гарнизон белых в Александровском Заводе. Уже в пути получил приказ занять села в районе станиц Шелопугинской и Догьинской, расположенные по сретенскому тракту, чтобы воспрепятствовать продвижению двух белоказачьих полков и роты пехоты с Газимура на Сретенск. Хотя в приказе ничего не говорилось о самом Сретенске, Макар догадывался, что там затевается какое-то большое дело. Отменив намеченный им план набега на Александровский Завод, Макар в ночь вывел свои полки на сретенский тракт, без боя занял два села и стал на тракте заслоном.

Расположив бойцов на постой и договорившись с поселковым атаманом об овсе лошадям, Макар послал писаря за Егором.

В пятистенной, срубленной из лиственничных бревен избе тепло, пахнет только что выпеченным хлебом и ржаной соломой, разбросанной на полу под ногами. Мужиков в избе нет, хозяин с двумя сыновьями-подростками на заимке заканчивают молотьбу. Дома одна хозяйка — располневшая женщина в ситцевом сарафане, она и принимала незваных гостей: хлеба им целую булку изрезала и полуведерную кастрюлю крепко посоленного чаю-сливана, забеленного сметаной, поставила да еще топленым маслом заправила его и два сырых яйца разбила. Макар налил себе большую эмалированную кружку и, отхлебнув, так и зажмурился от удовольствия.

— Вот это чаек, тетенька, дай бог тебе здоровья, давно такого не пивал! Где вы чай-то достаете, настоящий карымский?

— Спиртонос Афонька Ганшин привозил осенесь, выменяла у него, ведро муки отдала за одну плитку!

Когда Егор и писарь появились в избе, Макар допивал четвертую кружку; с разгоряченного лица его бисером сыпал пот.

— Чего звал? — спросил Егор, поздоровавшись с хозяйкой.

— Потом о делах, почаюем сначала. Садитесь. — Зачерпнув ковшом из кастрюли, Макар налил стакан Егору, себе уже пятую кружку. — Чай такой, что одно удовольствие!

— Это можно, я еще и не завтракал. — Освободившись от оружия, Егор присел к столу и, глядя, как Макар вытирает потное лицо платком, усмехнулся, подумав про себя: "Ай да Макар, сроду платков не имел, а тут прямо-таки совсем по-господски, вышколила его поповна-то!"

Покончив с чаепитием, Макар поблагодарил хозяйку, пожелав всякого добра ей и ее домочадцам, спросил:

— Семья-то у вас, тетенька, большая?

— Большая, два сына в отделе живут, а третий где-то вместе с вами воюет. — Поправив на голове коричневого цвета косынку, старуха села на скамью, опустив руки на колени.

— Это хорошо, молодец! В каком полку-то он?

— А бог его знает, в каком! Знаю, что у Макарки Якимова, ни дна бы ему, ни покрышки!