Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.

— Видали, каков? — подмигнул Федот командирам. — И вот всегда такой! Молодец, ей-богу, за что и люблю его! Этот, брат, никому не спустит. Значит, откладываем выступление наше до завтрева! А сейчас чай пить пошли.

— Давно бы так, — рассмеялся Егор. — А после чаю я, пожалуй, и сосну здесь у тебя. Смотри, как тут хорошо — тепло, чисто. Доху постелю, полушубок под голову и храпану за все недоспанные ночи.

За сутки конники Егора отоспались в тепле, поели вдоволь щей у хлебосольных хозяев и на следующий день готовились к ночному походу.

К вечеру Егор отправился к Погодаеву, доложить о готовности эскадрона к выступлению.

Погодаев при помощи Пичуева седлал подтянутого веревкой к столбу одичавшего жеребца саврасой масти. Егор уже слышал, что жеребцу девятый год от роду, а он еще и на узде не бывал у богача хозяина и таким свирепым характером обладал, что, оберегая табун своих кобылиц, как зверь кидался на людей. Уже не одного хозяйского коня он изувечил. По этой причине хозяин и решил избавиться от него, согласился на мену — так и достался жеребец Федоту. Двух аршин ростом, широкий в кости, налитый могучей силой, он бил копытами землю, храпел от злости и, дико вращая налитыми кровью глазами, хватал зубами за столб. Охваченный азартом лихого наездника, Федот в этот момент ничего не видел и не слышал, кроме саврасого: из-под папахи на красное, разгоряченное возней с жеребцом лицо его катился пот, под ногами валялись затоптанные в снегу рукавицы. Как только удалось набросить на буяна седло и подтянуть подпруги, Федот закинул ему на шею поводья, крикнул Пичуеву:

— Отпускай! — и ухватился левой рукой за гриву, правой за седло.

Почуяв свободу, жеребец свечой взвился на дыбы и, прянув в сторону, пулей вылетел из ограды в улицу. Егор видел, как Федот саженей двадцать бежал с ним рядом, ловко взметнулся в седло и вихрем по улице, только белый шлейф взбитой копытами снежной пыли повис над дорогой, медленно оседая.

— Вот это черт, ой-ё-ёй! — глядя вслед другу, восхищался Егор. — Как он от столба-то рванул! Смотреть страшно. На эдаких дикарях только Федоту и ездить. Он ить и в полку-то у нас первым джигитом был, на конных скачках, на джигитовках все призы за ним оставались. Теперь савраска этот ему под стать.

— Дикарь, не, создай господи, — отозвался Пичуев. А Федота нашего хлебом не корми, только давай ему таких зверюгов! Сегодня утром, как увидел савраску, и от ума отстал: давайте мне его в обмен на моего буланого, и только. Его-то конь захромал, должно, оступился где-то. Вот и сменяли, а обучать разве дозволит он кому-либо? Сроду нет, сам, ему такое дело — удовольствие.

— В наступление-то сегодня неужто на нем отправится?

— С него станется. Его теперь от савраски на вожжах не оттащишь! Ему бы цыганом родиться, коней любит неподобно, особенно таких диких, души в них не чает. Пойдем в избу, покурим, чего тут торчать на морозе! Федота скоро не жди, пока он душеньку свою не удоволит, не заявится.

Вернулся Погодаев уже на закате солнца, шагом заехал в ограду, от взмыленного коня валил пар. Федот привязал его к тому же столбу, ласково потрепал по мокрой от пота шее и только теперь увидел Егора.

— Вот конька достал, брат, огонь! — воскликнул он, кивнув на саврасого. — Злой, правда, оборони бог, злой, ишь грива-то у него торчком стоит, как у дикого кабана щетина! Но ничего — он у меня через недельку шелковый будет.

Измученный, уставший от буйства и долгого стремительного бега, савраска смирнехонько стоял у столба, шумно поводя крутыми боками, потный круп его курчавился, все более покрываясь инеем, схваченная морозом мыльная пена в пахах и на подпругах стала похожей на желтоватые хлопья ваты.

— Видал я, как седлал ты его, — сказал Егор, — и как джигитовал на нем. Диву даюсь, как он тебя об столб не захлестнул в воротах-то? Что хочу сказать тебе, послушай: в наступленье сегодняшнее тебе на нем ехать нельзя! Возьми себе другого, смирного.

— На котором воду возят?

— Ты не смейся, я тебе дело говорю. Случись такое, к примеру, окружили мы город, ты на какой-то высоте руководишь, и вдруг што-то там неладное, тебе надо на другую высоту, а саврасый твой отдохнул и взыграл так, што не подступись к нему. А тут каждая минута дорога. Может так быть? Может, и очень даже просто.

— Ерунда, не таких диких объезжал!

— Это ты уж не говори, дичее этого и быть не может!

— А насчет того, чтобы выступить сегодня, придется отставить, связной наш прибыл, сообщил, какие-то там нелады, отставили на завтра.

— Это и к лучшему, хоть отдохнут и люди, и кони.

— Из Сретенска пишут, чтобы ждать ихнего сигнала к выступлению, так что, может быть, еще и не завтра. Ничего не поделаешь, будем ждать.

Вечером после дежурства Настя придя к себе, растопила печку и только поставила на нее чайник с водой, как в комнату вошла сильно чем-то встревоженная Куликова.

— Что с вами, Лизавета Митревна? — спросила Настя, по внешнему виду сестры поняв, случилось что-то неладное.

— Беда, Настенька, беда! — Оглядываясь на окно, Куликова быстро достала из-под матраса сверток бумаг, кинула их в печку и лишь после этого пояснила: — Провал у нас большой!

— Какой провал? — Настя, впервые слышала это слово, поняла его в буквальном смысле. — На Шилке, што ли?

— Да нет, заговор у нас провалился, человек девять из комитета нашего арестовали.

— За что же их?

— Потом, Настенька, потом! Ты вот что: я ухожу сейчас туда, в город. Ворьби уж там, тетя Ксения дежурит. Если сюда придут, будут про нас спрашивать, говори одно: не видела, не знаю.

— Как же я одна-то тут, боюсь, Лизавета Митревна.

— Чего бояться-то? Ложись да спи, а я пойду.

Страх напал на Настю; после ухода Куликовой, закрыв дверь на крючок, она долго не могла уснуть, лежа в постели, напряженно вслушивалась — не идут ли? Но вокруг тишина, темень; лишь обледенелые окна смутно белеют в черном перекрестье одинарных рам. Ей показалось, будто бы она только что уснула и видит сон, как где-то вблизи бацнул выстрел, второй. А когда Настя окончательно проснулась, стрельба доносилась уже отовсюду, залпы, пулеметный грохот, отсветы стрельбы огненными бликами отражались на стеклах окон. Ужас охватил Настю смертным холодом; прижимаясь спиной к стене, сидела она ни жива ни мертва на койке, укрывшись одеялом и дрожа всем телом. Она так и замерла, сжимаясь в комок, когда в коридоре хлопнула дверь, послышались быстрые шаги, стук, знакомый голос:

— Настенька, открывай скорее!

У Насти отлегло на сердце — свои. А с улицы все так же доносились раскаты стрельбы, кровавым пламенем отражаясь на окнах, в которые уже сочился белесый рассвет.

— Собирайся… скорее… — Взволнованная, тяжело дыша, Куликова опустилась на койку, опираясь на нее руками, с трудом выговорила — Уходим отсюда… совсем.