Петр Сухонин - На рубеже столетий

— Так что ж ты думаешь, пан? Ты его на дуэль вызови! Тогда, пожалуй, и деньги будут.

— Кого? Голицына-то, обер-камергера? Нет, брат Квириленко, ты уж очень глуп! Ведь здесь не Польша и такие штуки куда не любят. Там тоже, коли ты вызовешь какого-нибудь Сангушку или Замойского, так прикажут познакомить тебя хорошенько с арапниками, чтобы ты, как сверчок, знал свой шесток. Ну а здесь на арапниках не остановятся, как раз туда отправят, куда Макар телят не загонял, эдак в Нерчинск или в Камчатку упрячут не то в каземате сгноят! Нет, это не дело! А вот тебя продать — дело безопасное. Тут Москва, хоть и бьет, как ты говоришь, с носка, но мы и Москву обойдем!

— А продадите, пан, ведь так я крепостным буду?

— Разумеется, я и крепость выдам. Да ты разве не убежишь? Ведь ноги-то, чай, у тебя не в закладе у жида оставлены?

— А коли поймают?

— Ну, спину вздуют. Беги, чтоб не поймали!

— Коли только вздуют — это еще ничего, вот на цепь бы не посадили!

— Не посадят! Какой дурак за тебя деньги заплатит да захочет даром хлебом на цепи кормить? Купил садовника, так велит ходить за садом. Ты только смотри, как показывать тебя стану, всякую какую ни на есть траву латынью обзывай. Ведь латынь-то, чай, у тебя не совсем еще из головы вылетела?

— Ну, как не вылетела, она и в бурсе-то у меня не крепко держалась, больше на обе ноги хромала. Из-за нее-то, проклятой, я и не попал в философы!

— Так вот, на первое время исход найдем. За тебя бедно дадут триста, а может, и все пятьсот! Пообзаведемся и месяц-другой проживем. А в два месяца мало ли что придумать можно. Может, удастся в картишки, или на биллиарде, или за дуэль с кого сорвать. Заживем опять панами! А там, Бог даст, и аудиенцию выпросим.

— Постойте, пан, вы, я вижу, о себе подумали, пятьсот рублей точно деньги! А я‑то тут при чем?

— Да ведь ты ко мне же убежишь, проживать их будем вместе. Что я обижаю тебя, что ли, когда у меня деньги есть?

— Нет, я этого не говорю. А паспорт?

— Куда же он девается? Какой у тебя есть теперь, тот и будет! И панский, и бурсацкий, оба целы будут! Ведь не могу же я продавать тебя с твоим паспортом отставного ритора и архиерейского певчего, а теперь магистратского писца, стало быть, чуть не чиновника? Тем паче не могу продавать ясновельможного литовского пана герба зеленой смоковницы. Я продам тебя как своего крепостного дворового человека, ученого садовника, Яшку Товстогуба, числящегося за мной по ревизии под No 5. У меня, кстати, и ревизские сказки проданной мною деревни с собой. Для того мне никакого паспорта не нужно. Я от себя покупщику купчую выдам. Он пусть с купчей и сидит. Только не забывай откликаться. Как я кликну: "Яшка!", ту же минуту отвечай: "Сейчас, сударь!", а то подозрение наведешь. Еще травы как ни на есть, а все по-латыни катай. Коли ученый, так ученым надо и быть. Ну идет, что ли?

— Признаться, боюсь!

— Чего?

— А как утечь-то я утеку, да вас не найду.

— Куда ж я денусь?

— А кто же ведает? С деньгами вам дорога всюду скатертью.

— Дурак, дурак и трижды дурак! А кто у меня потом в секундантах-то будет? Кто карты кропить, фальшивые паспорта заготовлять, дуэли на мировую склонять будет? Да в нужде можем и опять теперешнюю штуку повторить, можно будет снова тебя продать если не за садовника, то за повара или за слесаря. У тебя же руки-то будто отроду только и дела делали, что замки да ключи ковали. Нет, брат Квириленко, мы с тобой друзья неразрывные, нас если и повесят, так на одной веревке. Зато коли я когда в случай попаду, тебе лучшую фрейлину предоставлю.

— Смейся, пан! Коли и докладывать не хотят, стало быть, плохо дело!

— Без денег, разумеется, плохо, ну а с деньгами и без доклада найдем случай показаться, стало быть, смеяться нечего, а нужно дело делать. Хоть жаль, а делать нечего: неси ты мою новую венгерскую пару к этому, знаешь, выкрещенцу, послезавтра выкуплю, а пока похожу и в старой; возьми ты у него рублей хоть тридцать, купи печенки да рубца, что ли, голод заморить. Ну и чтобы по шкальчику обоим. Здесь рассчитаемся, а квартиру я возьму хоть на Арбате. Ты делай вид, будто рад, что я тебя продаю, дескать, часто голодать приходилось. А как купчую я подпишу, денежки получу, то дам тебе синенькую на водку, дескать за твою прежнюю службу, и сдам тебя с рук на руки. Ты с новым господином ступай, сделай ему честь, у него позавтракай или пообедай, а как смеркнется — и задавай лататы сюда. Здесь тебя знают, поэтому пустят. Здесь ты будешь опять Яков Федорович Квириленко, а не Яшка Товстогуб, и паспорты твои будут с тобой. А если ко мне придут, то я отвечать знаю как, скажу, дескать, я сдал с рук на руки, а там не мое дело: может, на родину ушел, на Волынь, или в вашу Хохландию, там пусть и ищут. Я же буду знать, где тебя найти.

— Пусть ищут!

— Так валяй! Неси венгерку, завтра же и объявление пустим.

Как было сказано, так и сделано. На другой день в "Московских ведомостях" было напечатано, что по крайности в деньгах приезжим помещиком продается дворовый человек, ученый садовник.

Не прошло несколько часов после появления объявления, как в бедную, но все же приличную комнату в гостинице явился приезжий из Вологды помещик Лихарев и спросил помещика Семена Никодимовича Шепелева.

— Он сам, к вашим услугам! — отвечал Семен Никодимович, который, для пущей важности, в ожидании посетителей, сидел на диване и курил из длиннейшего чубука кнастер.

— Позвольте представить себя: вологодский помещик Андрей Прокофьевич Лихарев!

— Рад познакомиться! Просим занять место. Что просить прикажете: водочки, или закусить, или, по-модному, чаек изволите кушать?

— Нет, благодарю! Я ничего не хочу. Я уж, грешный человек, пообедал. Ведь у нас по-деревенскому, как полдень, так и обед, — ответил Лихарев, садясь на стул подле дивана.

— Может, трубочку прикажете, настоящий голландский?

— Благодарю, я не курю.

Нужно сказать, что в то время курильщики были редки; больше нюхали; курили только записные забулдыги.

— А я, грешный человек, покуриваю, — отвечал Шепелев, — знаете, от скуки!

Оба замолчали, наконец, Лихарев начал:

— Вы продаете садовника?

— Да-с, ученого, хорошего садовника. У графини Браницкой семь лет в учениках выжил, а потом три года сам всеми графскими садами и оранжереями заправлял.

— Зачем же вы продаете?

— Крайность-с! Заехал сюда, у меня здесь дело в сенате с братом-с! После дяди большое наследство осталось. Брат все себе забрать хочет. Этого нельзя, согласитесь, нельзя. Мы родные, так пополам следует. Вот и приехал. Ну а здесь расходы, на все расходы, и на жизнь расходы, и по делу расходы, да так прожился-с, что не знаю, как и быть, а делу все конца не вижу; так, знаете, тут уже не до садовников. Купите, уступлю дешево.