Петр Сажин - Севастопольская хроника

Раненых надо вывозить в Камышевую – надо, да не на чем!

Боже! Сколько же металла было сброшено тут!

Специалисты делали подсчеты. Цифры бросали в дрожь, и все же никто тогда не мог предположить, что даже спустя тридцать лет после окончания боев виноградари при рыхлении почвы меж лозами будут еще находить свидетелей далеких сражений – тяжелые металлические осколки снарядов и бомб.

Камышевая бухта. После Северной она самая удобная, но совершенно необорудованная: вместо причалов – притопленный понтон плавучего копра, и это все: никаких механизмов для разгрузки и погрузки, ни одного склада, никакого укрытия, кроме примитивного эвакогоспиталя и вырытых в земле щелей. А сюда идут и едут тысячи людей – сюда теперь приходят с Большой земли корабли. Приходят в ночи на час-полтора; золотые краснофлотские руки успевают за это фантастически малое время снять с палубы все грузы, свести на берег войска, принять раненых, детей, женщин, стариков – надо до рассвета уйти отсюда, пройти через минное поле, и если уж доведется встретиться с противником, то в открытом море, где есть простор для маневра.

Генерал после очередного звонка бросает трубку на коромысло телефонного аппарата, снимает пенсне и, протирая стекла, смотрит на меня изможденным взглядом и как бы говорит: «Вот, дорогой товарищ корреспондент, какая тут обстановка! А вы спрашиваете, какие у нас перспективы!»

Иногда он берет в руки карандаш и что-то быстро записывает в тетрадь и затем рисует знак или проводит черту либо ставит цифры на оперативной карте.

Я также смотрю на него и как бы отвечаю на его слова: «Обстановка, товарищ генерал, мне в общем понятна. Хотя Александр Васильевич Суворов и учил, что воевать надо не числом, а умением, но вам сейчас нужно именно число! А вернее – числа! Нужно большое число кораблей, чтобы вывезти отсюда раненых – их скопилось двадцать три тысячи. Нужны снаряды, танки, патроны для противотанковых ружей и, наконец, самолеты! И все это в больших числах!»

У генерала кожа на лице серого цвета, веки припухшие и как бы налитые свинцовой тяжестью. И голос у него хриплый от бесконечных телефонных разговоров. Связь плохая, порой от утечки звука, а часто рвется проводка – из-за этого разговор порой переходит на крик.

Измученный вид у генерала особенно резко бросается в глаза, когда он разговаривает с офицерами-направленцами после их возвращения с переднего края. Положение там усложняется с каждым днем, а на иных участках и с каждым часом – направленцы, бывало, раньше чем появиться в кабинете командующего, нафуфыривались – выбривались до глянца, надраивали сапоги до озорного блеска, а теперь на сапогах пыль, гимнастерки мятые – некогда!

Всем некогда! Ни вовремя поесть, ни побриться, ни поспать…

Московский художник Леонид Сойфертис, с которым я познакомился в осажденной Одессе, однажды принес в редакцию рисунок: могучий – плечи косая сажень – краснофлотец, обвешанный оружием, взгромоздился на два хрупких ящичка для чистки обуви, а два чумазых севастопольских мальчика любовно наводят глянец на его ботинках. Под рисунком подпись: «Некогда!»

Во время третьего штурма Севастополя некогда было болеть, все, кто бывал в штабе, часто могли видеть командующего адмирала Октябрьского с грелкой на животе – его мучили приступы печени. Мучили, а болеть некогда. Командир лидера «Ташкент», корабля, снискавшего легендарную славу, Василий Николаевич Ерошенко был тяжело ранен, но отказался от эвакуации – сбежал из госпиталя на корабль. «Некогда мне по госпитальным койкам валяться!» – ответил он, когда о его поступке стало известно большому начальству. Капитолина Ивановна Заруцкая, севастопольская почтальонша, старенькая, сухая, доставляла письма бойцам прямо на передовую. Нередко ей приходилось добираться до «адресата» ползком, под пулями. Ей говорили: «Ты бы, мать, переждала – убьют!

«Некогда мне, – отвечала она, – пережидать-то! А может быть, от этого письма зависит, как боец воевать будет!..»

В осажденном Севастополе давно никто не жалеет ни сил, ни жизни. Усталость делает ничтожным страх смерти – люди проваливаются в сон, как в трещину ледника или же как в кратер вулкана. И спят как мертвые даже тогда, когда кругом стоит ад от разрывов многотонных бомб и крупнокалиберных снарядов, а просыпаются внезапно при наступлении тишины.

Памяти, оказывается, не все доступно – я не могу вспомнить, на чем был прерван мой разговор с генералом, когда в его кабинет вошли генералы и адмиралы: Н. И. Крылов, П. А. Моргунов, H. М. Кулаков и член военного совета М. Т. Кузнецов. Генерал Петров посмотрел на меня и развел руками.

Лейтенант Юрий Петров, сын и адъютант генерала Петрова, ни за что не хотел пускать меня к командарму после того, как от него вышли генералы и адмиралы. Я попал к командующему только потому, что он сам в это время вышел из кабинета.

Когда мы сели, Петров спросил:

– Товарищ Сажин, у вас есть какое-нибудь дело в Севастополе, кроме того, о котором мы с вами не успели договорить?

Я ответил, что других дел нет, но я военный корреспондент и мой долг – быть здесь!.. Из Севастополя сейчас каждое слово на вес золота.

Я начал было распространяться о том внимании, которое проявляется во всем мире к битве под Севастополем, но генерал (этого раньше я за ним не замечал) нетерпеливо барабанил пальцами по столу и, когда я умолк, сказал:

– Товарищ Сажин! Отправляйтесь на Большую землю. Положение наше сильно ухудшилось. Что здесь делать? Корреспонденции посылать не с кем, телеграф переполнен. Камышевая и Казачья забиты людьми, а кораблей нет. Отправляйтесь на Большую землю, – повторил он с подчеркнутым значением и закончил фразу: – Сегодня я еще могу дать вам место в самолете. Хотите?

– Я хочу остаться. А если придется… то вместе с вами.

– Нет, нет! – покачал он головой. – Боюсь, что потом я и себя забуду. Вы моряк и знаете, когда уходит капитан с корабля.

Прощаясь, он задержал мою руку, пожелал счастливой посадки на Большой земле и добавил, что хотя Севастополь и придется оставить, но то, о чем мы говорили с ним во время первой встречи, остается в силе: «Мы обязательно победим гитлеровскую Германию! И первый камень в будущий памятник Победы заложат севастопольцы!»

К Херсонесскому мысу, на обстреливаемый артиллерией противника аэродром, туда, где садились похожие в ночной темноте на летающих ящеров транспортные самолеты, шли несчетные толпы людей, тянулись на малых скоростях, завывая натруженными моторами, автобусы с ранеными и грузовые машины.

Я и теперь при воспоминании о тех далеких днях удивляюсь искусству шофера грузовика, который вез нас к самолету: как это ему удалось в полной темноте, разрываемой то и дело слепящим светом бризантных снарядов, проехать от Карантинной бухты и при этом не попасть под снаряд?