Петр Сажин - Севастопольская хроника

Начальник облегченно вздохнул; он любил нас обоих, и оба мы его осаждали уже давно просьбами послать на действующий флот.

Причем «атаку» на начальника мы вели и тайно Друг от друга, и вместе.

У него маленькие пронзительные глаза-буравчики, мягкий голос и добрая улыбка. Покончив с заданием, он, как им показалось, стеснительно произнес:

– Хочу предупредить вас: по прибытии на флот в первую очередь вы должны явиться к начальнику Политуправления флота, представиться и доложить о цели вашего приезда. Держитесь скромно, но не забывайте, что вы не просто политрук, а представитель Главного политуправления ВМФ СССР. Можете, – он вздохнул, словно собирался разрешить мне что-то недозволенное, заглянул в окно, за которым виднелась анфилада окон, затянутых белым шелком, – кабинет начальника Главпур ВМФ, армейского комиссара 1 ранга И. В. Рогова, за глаза его все называли Иваном Грозным, – можете, – повторил мой начальник, – сделать замечание, если увидите какой-нибудь беспорядок. Но не высокомерно, а в деликатной форме…

Накануне отлета на Черноморский флот я не спал всю ночь. Да и друг мой тоже. Мы долго сидели с ним, говорили и порой вполголоса пели. Ни я, ни Нилов, в сущности, не умели петь – природа обнесла нас голосами. Но Нилов все же сносно мог напевать. Ему особенно нравилась песня, которую в Кишиневе пела нам одна молдаванка.

Это народная, старинная песня «Арде мэ, фридже мэ!». Та самая песня, которую Александр Пушкин услыхал на балу у кишиневского негоцианта Варфоломея в исполнении цыганки и затем написал как песнь Земфиры: «Режь меня, жги меня: Я тверда, не боюсь ни ножа, ни огня…»

Рано утром я был на одном из военных аэродромов, на юге Подмосковья. Здесь стояло несколько боевых самолетов АДД [3], на которых морские летчики летали в глубь немецкого тыла.

Аэродром прятался в густом сосновом лесу. Вскоре прибыл генерал авиации Военно-Морских Сил Андреев и почти тотчас же за ним писатель Александр Хамадан. Он намеревается пробраться в осажденную Одессу. И мне туда.

Нас познакомили с генералом. На его самолете мы полетим до Ейска. Генерал останется там инспектировать знаменитое Ейское военно-морское летное училище, а нас он обещал другим самолетом отправить через Керчь в Севастополь.

Все шло отлично – подполковник Лоб, наш наркоматский летчик, классически довел самолет до полурыбацкого-полукурортного городка.

Под фюзеляжем сверкнуло маленькое мелкое море, беленькие, прячущиеся в тени пышных акаций домики Ейска, выжженная степь, песок, и мы по-мастерски, как садится в степи большая птица, опустились на землю.

Тут мы заночевали, а утром за завтраком генерал предложил задержаться, посмотреть полеты курсантов. Но мы спешили в Одессу.

Перед глазами рыжие, выжженные солнцем холмы Восточного Крыма: безлесье, пыльные дороги, а чуть в стороне лазурное море.

Самолет ползет в небе, как муха по стеклу. Летчик кладет его на крыло, и море становится ближе.

Мыс Меганом. Обрывистые рваные берега, торчащие из воды скалы. Навстречу бегут кружась утесы. Крыло самолета «срезает» вершину высокой Демерджи, а впереди уже видна королева крымского полуострова гора Чатыр-Даг. Под крылами тянется Южный берег.

Алушта.

Пустые пляжи.

Чистый золотистый берег.

Ни лодки. Ни паруса. Ни тени от человека.

Пустые санатории.

На мелкой гальке белые загривки волн.

Тишина.

Тяжкая пустота.

А солнце светит, как и в мирные дни, хотя уже шестьдесят дней идет кровопролитная война… Одесса прижата к морю, как боксер к канату, – на кладбище на свежих могилах вместо «скончался» пишется «пал…».

…У мыса Айя в наш курс стрелой вонзился самолет-истребитель военно-воздушных сил Черноморского флота. Летчик погрозил нашему пилоту и тут же отвалил в сторону.

…Херсонесский маяк. Северная бухта. Резкая синь воды. Слепящее солнце. На Стрелецком рейде корабли дозора. На верках Константиновского равелина сигнальщики неустанно пишут флагами, размахивая руками, как дирижеры. Конец полета.

На самолет надвигаются берега, ангары, корабли и сидящие на воде, как пауки-водомерки, морские бомбардировщики. Летчик долго прицеливался и, наконец выбрав подходящее место на воде, сел.

Из гидроаэропорта город как у Бога на ладони. На высоком холме Владимирский собор, на склонах, в абрикосовых садочках, белые домики, на Корабелке казенные здания флотского экипажа, чуть ниже Морзавод, а в сторону Артиллерийской бухты – белое здание Сеченовского института. У Приморского бульвара рвущийся прямо из воды памятник затопленным кораблям – гранитная колонна и парящий над ее вершиной бронзовый орел с лавровым венком в клюве.

Штабной катер лихо пересек Северную бухту и встал у причала Графской пристани.

Мы не успели сделать и одного шага по широкой и нарядной лестнице, как над Севастополем появились самолеты противника.

Вой сирен и стрельба береговых и корабельных батарей рвали на части воздух, сотрясая весь город.

Самолеты шли на большой высоте. Маршрут их полета отмечался в небе кроками снарядных разрывов. Осколки гулко шлепались на пристань.

Хамадан кивком предложил подняться по лестнице к портику Графской пристани.

Пока мы стояли под портиком, спасаясь от осколков, вспомнился Кишинев…

Тихий степной городок в Бессарабии я покинул 5 июня, то есть три месяца тому назад, когда на нашей земле никакой войны еще не было, когда о ней говорили лишь политики да обозреватели официозов. Теперь-то нам известно, что это был обманчивый штиль: гитлеровский генштаб уже имел, и притом во всех деталях, план нападения на СССР. В соответствии с этим планом были приведены в боевую готовность и придвинуты к нашим границам гитлеровские войска.

В это же самое время и Япония вела отягощенные протокольно-процедурными маневрами переговоры с США.

Одновременно с переговорами большое соединение японских военных кораблей и военно-воздушных сил, сосредоточенных у острова Сиоху (Тихий океан), под командованием адмирала Нагумо проводило приближенные к боевым условиям репетиции внезапного нападения на Жемчужную гавань, самую ценную для Америки гавань во всем Гавайском ожерелье. Здесь стоял дальневосточный флот Соединенных Штатов.

Командиры кораблей порой жаловались на тесноту в гавани. Особенно в те часы, когда флот возвращался из длительного крейсерства и моряки, спеша в бары и бордели, без должного терпения выносили сложность швартовок и постановки на якоря. Зато офицеры японской разведки, служившие на американских военных кораблях поварами и вестовыми у командиров, считали Жемчужную гавань идеальной для будущих подвигов японских военно-морских и военно-воздушных сил.