Олег Широкий - Полет на спине дракона

Боэмунд с усмешкой признавался: и в его бедолашной Европе, увы, точно так же. «Загубит людей «говорящая бумага», ой загубит, зря мой Бату до сих пор от неё в восторге».

Да, всё-таки хорошо, что он не сунулся сразу. Хотел выдать себя за булгарского купца... но сообразил: ему, как нечестивому, могут не поверить. В здешних поселениях, не стоящих так близко к торговым путям, как северные города на Волге (о тех дума особая), бабы, видя иноземца, шустро загоняли своих любопытных детишек по домам, ибо любого неправославного считали чуть ли не чёртом — нечего пялиться на нечистую силу.

Такие дремучие формы почитания Христа в его родной Европе закончились много веков назад, и теперь там осмеливаются рассуждать о делах изящных: существует ли высказанное слово само по себе — после того как его произнесли — или нет? А если слово исчезает, то куда? «Вещь» оно или только «имя»?

Судя по воздействию слов на здешних людей, они и после произнесения существуют.

Каждый в отдельности представитель толпы — человек взрослый, но сама толпа — всегда как доверчивый ребёнок. Поэтому страны народоправные всегда во власти детского простодушия.

Достойные упоминания толпы стали таскаться за Боэмундом не сразу. Пришлось потрудиться помощникам. На такое дело отрядил джихангир десятка три шептунов и «очевидцев» из тех рабов-урусутов, которые были освобождены из хорезмийского плена ещё Джучи. Все они были язычники — явные или скрытые — из тех, которые ненавидели попов, князей и их тиунов. Ненавидели за то, что они секли топором родовые святыни, за то, что сжигали в амбарах тех, кто отказался Кресту поклониться. Ведь местные духи не всегда безропотны. И хорошо, если их месть обрушится на княжьих людей, а ну как на тех, кто такой разбой на своей земле безропотно допустил?

Будучи скрытыми или явными язычниками, эти люди охотно лгали про христианские чудеса и знамения, окружавшие Боэмунда (то есть того, за кого он себя выдавал). Возмездия за кощунство они не страшились, наоборот — свои обиженные духи только спасибо скажут.

Вовсе «здешним» не обернёшься никак — как языки ни учи, выдаст тебя говор, — поэтому Боэмунд представился сыном православного человека из Булгара. Всхлипывая, рассказывал слёзную историю о том, как продали его, малолетнего, злые мордвины в булгарскую сторонушку. Мордвы тут не терпели, точнее, не терпели её в вольном состоянии, но многие зажиточные рязанцы держали в хозяйстве мордовских рабов. Любить своё отражение — удел немногих. Поступок мордвинов показался им достаточно отвратительным для того, чтобы растопить первую корочку льда-недоверия к Боэмунду.

С удовольствием выслушивая, как измывались над ним мордвины, они доверительно крякали, внимая рассказу о том, как истязали беглеца булгары. Однажды присутствовавший тут же чернец испепелил Боэмунда такими волнами чёрной зависти, что он предусмотрительно сбавил пыл.

К булгарам тут тоже относились очень нежно. Зная про это, страстотерпец уважил почтенное собрание, нарисовав картины разорения бесерменской столицы войсками злого Батыги.

Искусство состояло в том, чтобы не переусердствовать в яркости красок. Здесь ещё жива была память о временах, когда не столь былинные булгарские головорезы взяли на копьё город Муром и поживились окрест с соседской дотошностью. В пламенном повествовании так нужно было ему извернуться, чтобы вполне законная радость от страданий «дальнего своего» не отыграла неуместной симпатией к татарам, жгущим гадких булгарских нечестивцев.

Похоже, он всё сделал верно. Сквозь удовлетворение от возмездия «нехристям» кое-где проскальзывало грешное сочувствие к людям, которые во всём мире страдают от разора одинаково. Рисуемые Боэмундом картинки Булгара напомнили многим пожилым рязанцам зверства суздальского князя Всеволода Большое Гнездо.

Возведя притихший народ на вершину страстей, сказитель наконец поведал о своём оскоплении в татарском плену. Дальше следовала душещипательная притча про то, как явилась к нему той же ужасной ночью Пресвятая Богородица и подучила: «Пойди, говорит, в стольный город Рязань и спаси, научи князей, как татар опередить, напав на них в чистом поле».

— Вот так и сказала, в стольный, мол? — крикнули из толпы больше с надеждой, чем недоверчиво.

С трогательным простодушием рассказчик развёл руками:

— Уж я не знаю... Что было мне, то и сказываю. Тут он, понятное дело, не сомневался ни в чём...

— Вестимо, стольный! — заволновались ближайшие. — Любо. Будем ещё стольным-то городом. Верно, а, узорочье рязанское, али нет?

Понятно, что с ними охотно и громко согласились дальние.

Народ зашумел вразнобой, но и тут не обошлось без опасного конфуза. Кто-то в вернувшейся было тишине растолкал толпу в кожухах, лукаво прищурился и заорал, тыкая в Боэмунда коротким перстом:

— А которая была из Богородиц? Ежели с Новгорода али черниговска Пресвята Дева, слушать ли нам, рязанцам, льстивы её речи?

— Да почём же я знаю? — растерялся Боэмунд.

Он вспомнил жалобы мелькитских священников из Самарканда. Все они сетовали, что в «Стране Рус» народу (да и многим тамошним клирикам) трудно растолковать, что Богородица — это не та большая икона, на которую молятся сообща в главном городском соборе, что икона — пусть святое, но не более чем изображение. Потому часто бывает — «чужих Богородиц» жгут и уродуют.

«Когда один урусутский коназ захватит город другого коназа, тамошние храмы обдираются до мяса. И таковое, по язычеству своему, не мыслят они богохульством. Бывает, «вражью Богородицу» повяжут да и увезут к себе, повесят в своей церкви. И таковые зовутся у них «полонянками». У нас так принято обходиться с джиннами, запертыми в медном сосуде. И джинн, и здешние иконы, похоже, мнятся волшебными слугами тех, кто ими владеет», — смеясь, рассказывали самаркандские учёные мелькиты.

Боэмунд растерялся было на какой-то миг, столкнувшись с местными особенностями воочию, но оправдываться ему не пришлось. На «неверующего Фому» тут же накинулись:

— Лапоть ты, Петрята, ей-ей. Мозгов, как в голове у кура [102] Кур — петух. будильного. Будет тебе черниговска Богородица Рязань стольным градом величать...

— Верно! Верно бает... Пущай далее сказывает!

Боэмунд поведал, как чудесным образом ослабла у него верёвка, какой он был связан, как удалось ему сюда счастливо добраться.

В миг, назначенный капризной судьбой, из глубин народного моря выскочил оборванный юродивый. Отпрыгнув назад от своей пыльной пятерни, он завопил истошно тонким голосом:

— Стойте, православные, не верьте сему прелестнику! Истинно глаголю — никакой он не скопец праведный, а Дьявола порождение!